Какие это были пальцы! Они больше походили на пальцы чернорабочего. Сравнительно короткие и широкие, с подушками на концах от бесчисленных упражнений. Тем не менее они умели извлекать звуки нежные, как мерцание звезд…
Однако больше всего он захватил присутствующих глубиной музыкальной темы, страстным прочтением каждого такта, искренностью и необычайной силой чувств. То он захватывал своих слушателей весельем так, что все блаженно улыбались, то повергал их в такую скорбь, что кое-кто готов был разразиться рыданием. Он обращался с их чувствами как волшебник, внушая им по своему усмотрению то трогательную нежность, то героический подъем духа.
Сидящие в зале едва дышали. Шупанциг и его друзья стояли за спиной Бетховена опьяненные высокой красотой этих неповторимых мгновений, хотя слышали импровизации молодого виртуоза много раз.
— Какая глубина, какая сила! — шептал Лихновскому на ухо его сосед. — Если бы можно было сохранить эту импровизацию для будущего!
Князь обжег соседа изумленным взглядом. Говорящий был покровителем Елинека. Это был граф Филипп Кинский, племянник фельдмаршала, равный дяде не только в образованности и любви к музыке, но и годами. Оба приближались к шестидесяти. Год назад Филипп Кинский привез Елинека в Вену из своего имения в Чехии, где тот был молодым сельским священником. Тем более было удивительно, что он так восхищался игрой его соперника.
Лихновский пожал плечами. Он был поражен музыкой и в не меньшей мере самим зрелищем, которое представлял Бетховен, играющий на рояле. Он играл будто охваченный горячкой. Его смуглое лицо потемнело, на висках бились жилы, глаза расширились.
Все свидетельствовало о нечеловеческом напряжении сил.
Когда пианист отнял наконец от клавиш усталые руки, в зале наступила тишина. Она была красноречивее оваций. Волнение будто связало руки слушателям.
Но через несколько мгновений гром аплодисментов взорвался неожиданно, как град, и продолжался долго, казалось, что ему не будет конца. Победа молодого музыканта не вызывала сомнений.
Когда наконец наступило спокойствие, сам покровитель Елинека твердил Лихновскому:
— Пусть Бетховен сыграет еще! Скажите ему.
— Если он не захочет сыграть сам, никто его не заставит. А потом, он совершенно выдохся. Он отдал все, что мог!
Лихновский не тронулся с места, чтобы попытаться заставить Бетховена играть, но другие немилосердно атаковали его просьбами. Издали было видно, как Бетховен отрицательно качал головой. Его лоб блестел от пота. Женщины окружили его, добиваясь, чтобы он играл еще. Он отступал от них, пока не очутился возле свободной софы, на которой сидел прежде. Однако толпа дам пестрым хороводом продолжала окружать его.
— Простите, но я не могу больше играть.
— Как вы можете не выполнить просьбу стольких дам? — вопрошала графиня Тун своим пронзительным восторженным голосом. Она не привыкла, чтобы ей отказывали в чем-нибудь.
— Я очень прошу не вынуждать меня к такой неучтивости, — просил Людвиг. В голосе пианиста слышалась нотка раздражения.
Наиболее чуткие поняли. Несколько дам удалились в сторону. Пестрый круг вокруг пианиста несколько поредел. Однако некоторым дамам пришлась по душе трогательная роль обожательниц великого артиста. Они брали его за руки, пытаясь поднять с диванчика и увлечь к роялю.
Лихновский издали наблюдал за этой пестрой метелью вокруг Бетховена, и в его глазах отразилось беспокойство. Он хорошо знал, что Бетховен может отказать и в более резкой форме. И с неудовольствием заметил, что верховодила всей этой шумихой его теща, графиня Тун, постоянно пребывающая в аффектации. Он ясно услышал ее «трепетную» мольбу:
— Может быть, вы хотите, чтобы я встала перед вами на колени?!
— Я не хочу ничего, я хочу только уйти!
— Посмотрим, откажете ли вы нам и теперь! — восторженно воскликнула она. — Опускайтесь, дамы! — Широкие юбки затрепетали, но никто не опустился на колени, кроме графини. Быстро разложив на паркете свой кринолин, она очутилась на коленях перед сидящим композитором и, взяв его руки, сжала их, будто хотела поцеловать.
Большинство дам ощущали тягостную неловкость этой сцены. Они отступили в смущении и растерянности.
На вспыхнувшем лице Бетховена отразился гнев. Он вырвал свою руку из белых пальцев графини.
— Встаньте, ваша светлость! Мы не в театре! — сказал он повелительно и, не дожидаясь, пока пожилая дама выполнит его приказание, решительно поднял ее. С точки зрения этикета это было верхом неблаговоспитанности. Как осмелилась плебейская рука прикоснуться так непочтительно к знатной даме!