— Беспорядки? Я уверен, что в Вене не найдется и десятка человек, которые вздумали бы выступать против Бернадотта.
— Per amor di Dio![7] — перешел на родной итальянский язык раздраженный Сальери, всплеснув руками. — В музыке вы толк знаете, Бетховен, но в политике вы сущий bambino.[8] Да за деньги найдется не десять, а целый батальон бродяг, которые перебьют окна французам!
— Неужели найдется кто-нибудь, кто дал бы хоть единый грош на такое безобразие?
— Ненависть к врагам императора — это не безобразие, а добродетель, — с двусмысленной усмешкой ответил Сальери. — Ну, а кто даст на это деньги? О, caro amico![9] Только такой наивный человек, как вы, не способен понять этого. Вы возлюбили Бернадотта, потому что он molto amante della musica,[10] но таких много и среди наших дворян. Вот к ним вы и держитесь поближе!
— Я не позволю, чтобы мне указывали, куда мне ходить и куда не ходить!
Сальери пожал плечами, как бы снимая с себя ответственность.
— Как вам угодно. Я вас предупредил. То, что я говорил о возможности выступлений против французов, это, разумеется, grande segreto,[11] об этом ни слова! — добавил он решительно.
Бетховен молчал, конечно, но посещать молодого французского генерала продолжал.
Поглощенный всегда своими замыслами, Бетховен не интересовался происходящим вокруг. Когда в один из весенних дней он спешил в посольство, ему было невдомек, что в городе неспокойно. Толпы мужчин и женщин торопились куда-то, где-то вдали слышался военный оркестр.
В этот день Вена готовилась к встрече австрийских волонтеров — участников войны. Их возвращалось куда меньше, чем когда-то уходило. Многие сложили свои головы на итальянских равнинах. Сегодня, пять месяцев спустя после последнего выстрела, жители страны, потерпевшей поражение, снова ощутили его горечь.
Кто-то из правителей рассудил, что боль лучше всего перелить в гнев. Неподалеку от французского посольства стали появляться небольшие группки неприметных личностей. Они что-то кричали проходящим толпам, указывая на здание посольства, подстрекали их. Бетховен ничего этого не замечал. Однако, как только он вошел на ступени, ведущие в бывший дворец Лихтенштейнов, он заметил то, чего раньше не бывало. Над входом трепетал трехцветный флаг Французской республики.
Он нашел Бернадотта стоящим у окна, рядом с молодым адъютантом и скромным скрипачом Крейцером.
— Заметили ли вы, как полиция о нас заботится?
— Полиция?
— Конечно! Вон там, напротив, стоят в толпе ее наемники. Они подстрекают народ против нас.
— Почему вы думаете, что эти люди наняты? Кое-кого вид вашего флага раздражает и без особых побуждений.
Бернадотт лукаво прищурился:
— Мы имеем сведения об отношении к нам. Знаем, как ненавидит нас двор. А наш флаг? Ну конечно, кое-кому он не нравится. Но это наше право украсить нашу резиденцию цветами своей родины. Разве на доме посла Сардинии не висит сардинский флаг, а над посольством турецким — турецкий? Однако предоставим событиям развиваться как положено! А мы лучше послушаем немного музыки. Вы сыграете нам, Крейцер?
Крейцер и Бетховен погрузились в музицирование, а Бернадотт и некоторые члены посольства являли собой благодарную публику.
Внезапно Крейцер опустил смычок и повернул голову к окнам. Бетховен не слышал ничего, все остальные поспешили к окну.
Тут вошел один из офицеров и объявил:
— Перед домом скопление народа и прибывают всё новые толпы. Они показывают на наш флаг, кричат и грозят кулаками!
Бернадотт взглянул на Бетховена:
— Видите, я был прав. Но мы его не снимем. Это означало бы оскорбить нашу страну. Я выйду к ним и буду говорить!
Офицер охраны забеспокоился:
— Они очень возбуждены, а некоторые вооружены. Они могут напасть на вас. Возьмите мой пистолет.
— Лучшее оружие — это доброе слово!
— Тогда с вами пойду я! — заявил Бетховен. — Я такой же простой человек, как те, что стоят на улице. Они выслушают меня!
Бернадотт отрицательно покачал головой:
— Выдающиеся люди тоже обладают одной-единственной головой. Берегите ее!
Он повернулся и вышел. Шум голосов сначала усилился, но сразу же умолк.
Раздался могучий голос:
— Граждане! Мы пришли к вам как друзья, и право каждого посла вывесить на своем доме…
Его слова были внезапно прерваны диким воплем из задних рядов: