— Барышня готова ехать?
Он начал играть, охваченный боязнью: поймет ли она его и не постучат ли в дверь с минуты на минуту, прежде чем он услышит ответ.
В аккордах слышалось страстное признание, мужество и страдание. Она стояла рядом, и ее лицо пылало. Он чувствовал это, не глядя на нее.
Бетховен быстро кончил, перевел дыхание, будто после тяжелого труда. Его голос срывался:
— Я бы хотел, чтобы вы тоже сыграли.
Она села к фортепьяно без колебаний и сделала лучшее, что могла: повторила сыгранное им. У нее был хороший слух и память, а исполнение было сейчас второстепенным делом. Он снова услышал свое признание. В нем слышалось меньше мужественности, зато больше нежности.
Он поцеловал ей руку.
С того времени, казалось бы, все стало ясно. Обычно он сидел молча в ожидании ее и напрягая слух, чтобы сразу же услышать ее легкие шаги. Часы ожидания были так долги, а мгновения, когда она была с ним, так кратки!
Однажды его обожгла мысль: ты сумасшедший! Ты веришь, что Джульетту отдадут тебе! Графскую дочь — музыканту!
Но разве не говорил совсем недавно Цмескаль, что он, Бетховен, любимец Вены? И ведь наступают иные времена! Революция во Франции меняет представления и в графских головах. Равенство между людьми завоевывает признание!
Он счастливо предавался своим мечтам, сидя в маленькой кофейне на Петровской площади, ничего не замечая вокруг себя. Оглушенный своим счастьем, он не слышал разговора, ведущегося возле него.
Внезапно его мозг пронизала страшная мысль. Всплыла в памяти тайна, которую он тщательно хранил от всех, о которой он страшился думать даже наедине с собой. Мысль, которую гнал от себя, а она все снова и снова заявляла о себе, не позволяла забыть ее.
Людвигу Бетховену казалось временами, что он теряет слух. Нет, это невозможно! Это всего лишь временная болезнь уха. Не может он, в самом деле, лишиться того, что составляет суть его существования, его жизнь.
Он горестно сомкнул веки и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Глухой музыкант! Что может быть более трагично?
Он тряхнул головой и неожиданно поднялся. Так резко и неожиданно, что сидящие рядом удивленно воззрились на него. А он подошел к ветхому пианино в углу.
Струны глухо запели скорбную мелодию. Молоденький Рис вздрогнул от неожиданности. Повернулся к Цмескалю, сидевшему рядом и прошептал:
— «Патетическая»!
Цмескаль благоговейно кивнул.
Лицо Риса было полно радостного воодушевления. Он и не мечтал услышать когда-нибудь в исполнении самого композитора сонату, из-за которой по всей Германии среди музыкантов велись настоящие сражения. Молодые боготворили ее, старшие ненавидели. Профессора запрещали студентам разучивать и исполнять необыкновенное сочинение, разрушавшее все обветшалые представления о законах композиции. Однако молодые музыканты покупали ноты и втайне разучивали сонату.
Сам же Бетховен, называя эту свою фортепьянную сонату «Патетической», и не предполагал, что посеет семена раздора во всем музыкальном мире.
Счастливый Рис буквально впился глазами в лицо игравшего, а слух его напрягся до предела. Ему слышалась не просто мелодия фортепьяно, это был диалог. Будто в одном существе вели страстную беседу две души. Фортепьяно пело. Оно пело без слов, и все же до такой степени зримы были чувства, выраженные в музыке, что слушателям временами казалось, будто они сидят в театре и слушают полный драматизма оперный спектакль.
Сочинение было исполнено глубочайшей грусти, стихавшей лишь временами. В музыке слышалась печаль, а не жалоба, мужественное страдание высокой души. Иногда возникала мятежная нота, как бы далекий отзвук «Марсельезы».
Рис был тонким музыкантом. Несмотря на свою молодость, он понимал, что́ было так чуждо музыкантам старого покроя в этом сочинении Бетховена. Это не были мелодии, полные спокойствия и уравновешенности, как у композиторов старшего поколения. У него основные мелодии не переплетались в уже известных вариациях. Скорее здесь развертывалась драматическая картина, выраженная лишь одной музыкальной темой, разработанной с таким блеском! Те части сонаты, которые в сочинениях прошлого глубоко не разрабатывались, в «Патетической» были наполнены пламенным чувством.
Рис уже дома знал эту сонату, и это было так интересно видеть, какие чувства отразятся на лице композитора, когда он будет исполнять свое творение. Он слышал в ней страдание. Только в третьей, заключительной части сонаты как бы пробивается радостный свет. Грусть звучала приглушенно, слышалась надежда и даже радость.