Он кивнул головой:
— Потому я и обещал ему давать уроки вам.
— Только потому? А я думала, что снискала ваше расположение своей игрой. Вы посадили меня к расстроенному фортепьяно, и я держалась отважно. А так как я одна исполняла трио, то мне приходилось от времени до времени напевать партию скрипки или партию виолончели.
— При этом ваши пальцы не сделали ни одной ошибки. Кто бы так мог? — одобрительно произнес Бетховен и представил себе девушку, которая героически справлялась с партиями трех инструментов сразу. Тогда ему это показалось ужасно смешным, хотя он не мог не признать ее музыкальных способностей.
— Потом вы приходили к нам давать уроки. Шестнадцать дней были мы в Вене, и шестнадцать раз вы приходили, ни одного дня не пропустили. А потом как-то вскоре и в Коромпе нас навестили, а потом… — она немного поколебалась, — потом всех нас затмила Джульетта. А я только ходила каждый день к вашему дереву и спрашивала у него, что вы поделываете. Да еще советовалась с ним, как сыграть какое-нибудь трудное место в вашем сочинении. И, можете себе представить, оно ни разу не оставило меня без ответа!
В ее словах звучала грусть, и ему сделалось жаль ее.
— Я часто в мыслях возвращался сюда. Когда вы уезжали, я, к сожалению, не смог принести вам свою песню «Помню о тебе».
Она рассмеялась:
— О которой мы с Жозефиной часто гадали, кому она предназначена… Однако оставим в покое старые времена. Расскажите лучше, как теперь живете!
— Лучше не надо! За последние месяцы было мало веселого.
— Я знаю!
Это прозвучало просто, но за словами чувствовалось глубокое чувство.
«Что она, собственно, знает? — думал Бетховен. — Что я пишу грубую, невразумительную музыку? Что моя опера ни разу не сделала порядочного сбора? Что слушатели предлагали целый крейцер, только бы кончилась моя музыка?»
«Я знаю!» Сколько раз вспоминал он в последующие дни эти ее слова. Часто они гуляли вдвоем в парке Коромпы, и он не переставал удивляться перемене, происшедшей с Терезой. Она была, как прежде, остроумна и насмешлива, но ее взгляды на жизнь стали глубже. Ему казалось по временам, что стоит только произнести одно слово, как она уже знает, что будет сказано дальше. А достаточно сказать фразу, как она понимает всю глубину его мысли.
Почти каждый вечер в Коромпе завершался музицированием в тесном домашнем кругу. Изредка появлялся кто-нибудь из соседей, приехавший на коне. Частенько заглядывал духовник Брунсвиков — старец с волосами удивительно белыми и с глазами удивительно черными.
Бетховен играл, не дожидаясь просьб. Он чувствовал себя у Брунсвиков как дома. Никто не давал ему почувствовать неравенство их происхождения. На нравах старых университетских друзей они были на «ты» с Францем Брунсвиком. Его сестра была для Бетховена просто Терезой, без всяких титулов.
Он приносил с собой свертки нот, проигрывал отрывки из «Героической» и из злополучной оперы «Фиделио». Несколько раз в груде нот оказывалась «Аппассионата». Но ни разу композитор не сыграл из нее ни единого такта.
Ему хотелось бы сыграть «Аппассионату» для той единственной души! Да, только так! И снова он уносил клавир в свою комнату. И все же однажды забыл его на рояле. Он обнаружил это на другое утро, и самым удивительным образом!
Он возвращался с прогулки из лугов, покрытый росой; подойдя к своей комнате, Бетховен остановился пораженный: его соната, которую он так тщательно таил от света, приглушенно доносилась из гостиной.
Или он ошибается? Может быть, это звуковой мираж? Может быть, его мозг переутомлен? Он прислонился к стене и слушал.
Нет! Кто-то в действительности играл его «Аппассионату», ее первую часть, в которой мечется Душа, а Зло нападает на человека, а тот взывает о помощи и предчувствует печальный конец.
Кто посмел прочитать его исповедь?! Он без стука открыл дверь. За роялем, спиной к двери, сидела Тереза. Она отрешилась от всего и ничего не слышала вокруг себя.
— Тереза! — позвал он, и в этом возгласе слышалось и удивление и гнев.
Она испуганно вскрикнула, повернулась к нему и поднялась со стула; ее лицо залилось краской.
— Простите, ведь ноты лежали здесь! — Она опустилась на стул, почти упала на него, закрыв лицо руками. — Это так удивительно, Людвиг, это ужасно, это прекрасно… Почему вы никогда не играли это нам?