Людвиг был так поглощен игрой, что не заметил, как вокруг все изменилось. Он не видел, как в дверях появилась хрупкая фигура композитора. Пораженный вдохновенными звуками, on подходил все ближе и ближе, а за ним выглядывали изумленные друзья.
Пять пар пытливых глаз были устремлены на взволнованное лицо Людвига. Откуда же взялась такая удивительная сила в этом юноше?
Он кончил, раскрасневшийся от безмерного напряжения, и, вздохнув полной грудью, поднялся со стула. Моцарт был уже рядом:
— Это было нечто другое, мой друг! Такой игры я давно не слышал. Благодарю вас!
Людвиг оглядывался в растерянности. За что Моцарт благодарит его? Вокруг уже звучал хор похвальных речей. Друзья композитора спешили поздравить с успехом молодого музыканта. Композитор положил на плечо Людвигу свою мягкую белую руку:
— Друзья, обратите внимание на этого юношу. Когда-нибудь он заставит мир говорить о себе!
Людвиг был счастлив. Все его существо наполнилось покоем и радостью. Он добился своей цели: Моцарт уже не отвергает его. Его старый учитель был прав. А повеселевший маэстро еще раз потрепал его по плечу.
— Посидите с нами, — пригласил оп.
Красивая кареглазая жена Моцарта принесла кофе. Все сидели вокруг стола, и юный Бетховен с ними, как равный с равными, безмолвный и счастливый. Моцарт обещал заниматься с ним по мере возможности. Серьезные и регулярные занятия Моцарт, извинившись, откладывал до того времени, когда наконец закончит «Дон-Жуана». Он не хотел слышать о плате. Моцарт хорошо понимал, что боннскому музыканту с трудом достается каждый крейцер.
— Я буду заботиться о доне Людвиге, когда избавлюсь от дона Жуана, — говорил он. — Этот испанский авантюрист совершенно оседлал меня!
Это было поистине так. Когда ученик пришел в назначенное время, композитора не оказалось дома. Его срочно вызвали в театр. Прошла целая неделя, пока они наконец увиделись. Моцарт просил извинить его и, как бы желая вознаградить Людвига, после занятий долго и откровенно беседовал с ним.
— Я недостаточно уделяю вам внимания, я знаю. Но время, время! Если бы еще можно было не растрачивать его попусту!
Людвиг покраснел.
О нет! Я не имею в виду вас, простите! Работать с вами было бы радостью для меня. Я говорю об уроках, которые даю в семьях знати. Это небольшое удовольствие, но что же делать?
— Я думал, маэстро… — Бетховен запнулся.
— Что я, занимаясь музыкой, разбогател? Какое там! Деньги здесь платят не за труд, а за знатное происхождение. Больше всего их имеют те господа, которые дали себе единственный труд — родиться! Но простите, я ропщу на знать и не знаю, что вы думаете о ней…
Мысленному взору Людвига представился Бонн. Он рассказал композитору о жалком положении музыкантов курфюрста.
— Такое мне знакомо, — кивнул головой Моцарт. — Я тоже еще мальчиком служил органистом архиепископа в Зальцбурге. Но мне думается, что ваш повелитель был сущим ангелом в сравнении с сатаной, у которого служил я. Вы, наверное, слышали о зальцбургском архиепископе Иерониме Колоредо. Он, конечно, из княжеского рода — разве может у нас стать архиепископом человек незнатного происхождения! Но лучше о нем не говорить.
Моцарт в самом деле замолк, и Людвиг не посмел докучать ему расспросами.
Когда юноша вернулся в свою скромную комнатку в предместье, он долго размышлял об увиденном и услышанном в этот день.
Значит, слава в самом деле приносит мало денег? Ио если с таким трудом пробивает себе дорогу признанный миром Моцарт, то каково же будет ему, никому не известному, застенчивому, не имеющему друзей? И, в сущности говоря, разве это не бесстыдство, что он крадет время до крайности занятого композитора, как это было сегодня? Разве не следовало тебе, Людвиг, самому попросить отложить уроки на время? Но что же тогда делать? Возвратиться обратно в Бонн? Ведь и в самом деле он мог бы до будущей весны спокойно заниматься под руководством Нефе. Но эти поездки стоят уйму денег! И ничего другого не остается, как перебиваться кое-как уроками и как можно меньше времени отнимать у маэстро.
А Моцарт, как ни старался, с трудом выкраивал время для него. Зато, когда они наконец встречались, маэстро усиленно возмещал потерянное Людвигом время, разбирая сочинения юноши и дружески беседуя с ним.
Как-то в одной из бесед Моцарт вновь вернулся к своему старому хозяину, архиепископу зальцбургскому.
— Я пережил такое унижение, что не могу забыть до сих пор! — рассказывал Моцарт. — Тяжело говорить об этом, но вы музыкант и всю жизнь будете связаны со знатью, иначе не проживете. Знайте же, как обращаются князья с художниками! Чтобы вы поняли, как безмерна была подлость архиепископа, когда он уволил меня, я вам должен напомнить, что мне тогда было уже двадцать четыре года и я уже много концертировал как пианист-виртуоз. Я, разумеется, был с детства артистом архиепископской капеллы, как и отец. Поехать куда-либо с концертом я мог только с разрешения архиепископа, и обычно это стоило мне многих унижений. К тому времени я уже написал несколько опер, ну и, скажу без ложной скромности, мое имя в Европе было хорошо известно. Однажды, когда архиепископ по каким-то обстоятельствам отправился в Вену, то привез с собой нескольких музыкантов. Из гордыни взял меня с собой, чтобы всегда под рукой у него был собственный композитор! Меня помнили еще по моим детским выступлениям, и скоро я стал любимцем венцев. Немногим было известно, что тот, которому на концертах горячо рукоплескали и кого осыпали цветами, был всего-навсего жалким рабом князя-архиепископа, и тому доставляло удовольствие унизить его.
У князя было множество способов тиранить меня. Перед каждым концертом я должен был умолять его о разрешении выступить. Я был его подданным, его слугой, и он никогда не обращался ко мне на «вы». За обедом я сидел за столом вместе со слугами. И в этом не было бы ничего дурного. Но во главе стола сидели два его любимых лакея!
Я надеялся, что в столице благодаря концертам приобрету друзей и это даст мне возможность уйти с княжеской службы. Я бы давно сделал это, если бы не боялся за отца. Когда архиепископ увидел, что моя популярность растет, он предписал мне возвратиться в Зальцбург. Я пытался уговорить его отменить свое решение… В конце концов поступил строгий приказ — выехать немедленно! Мне передал его с подобающей усмешкой архиепископский камердинер. Я никак не мог смириться. У меня в Вене было еще множество дел! Наконец я заставил себя пойти к архиепископу, чтобы попытаться убедить его. Тяжкое это было объяснение… Злоба его была безгранична — в этом я убедился сразу, едва только вошел. Он кричал как невменяемый, лицо его пожелтело, костлявыми пальцами бешено стучал по столу.
«Ничтожество», «хулиган», «чучело» — слова, которыми он встретил меня. Напрасно пытался я его успокоить. Он не давал мне вымолвить ни слова, укоряя меня в неблагодарности. Я уже думал, что он бросится на меня с кулаками. Наконец я решил кончить все это раз и навсегда.
«Ваше сиятельство, вы недовольны мною, в таком случае я буду просить, чтобы…» Я не успел договорить, что хочу быть уволенным со службы, как он в бешенстве закричал на меня:
«Что! Ты грозишь мне? Ты, шут! Вон отсюда, с таким ничтожеством мне не о чем разговаривать!»
«Мне с вами тоже!» — сказал я, уже не владея собой.
«Вон, вон, негодяй!» — орал он на меня.
Я вышел. В дверях я обернулся и сказал ему:
«Завтра я подам письменное прошение об увольнении».
И действительно, на другой день я принес это прошение и небольшую сумму денег, выданную мне на обратный проезд. Меня принял граф Арко, надзиравший за дворцовой кухней. Он отказался взять мое прошение и деньги. Он, видите ли, не был уверен, в самом деле так сердит архиепископ или. может быть, сменит гнев на милость.
Итак, я ходил туда день за днем целый месяц, пока наконец Арко получил указание «послать этого бродягу к черту». Приказание было выполнено буквально. Он осыпал меня бранью, которую услышишь разве только в конюшне. Я бросил свое прошение на стол и вышел. Граф ринулся за мной. Он догнал меня на лестнице и неожиданно изо всех сил пнул меня ногой. Я упал и покатился с лестницы, ударившись головой о входную дверь. Не помню, как я очутился на улице, как добрел до дома…