— Вы могли бы мне ее сыграть?
— С радостью! — Людвиг уселся к роялю, и тотчас зазвучал, вероятно впервые в Вене, атакующий гимн революции, Пианист подпевал вполголоса, по с большим воодушевлением.
— Прекрасная мелодия, — одобрительно отозвался Гайдн.
— Говорят, что с этой песней французы одержали победу у Вальми, а пруссаки бежали от нее.
— Вы должны еще многое рассказать мне о французах. Не люблю революцию, но люблю революционеров. Им свойственны темперамент и острота. Это видно по «Марсельезе». Но не хотите ли немного пройтись? Мне кажется, что когда ноги в движении, и мозг лучше работает.
Они вышли из комнаты. Яркое солнце прорезало ноябрьскую мглу.
Всякое начало трудно. Людвиг Бетховен, вероятно, не согласился бы с таким утверждением, если бы кто-нибудь спросил его об этом четыре года спустя. Он забыл, что и его первые шаги были трудны, но он преодолел их еще в Бонне. В императорскую же столицу он явился готовым виртуозом. Рекомендации открывали ему нее двери, в которые он стучался, а его блестящее мастерство открывало эти двери нараспашку.
Музыкально образованная знать охотно приглашала Бетховена на домашние музыкальные вечера.
В декабрьский вечер, такой же ненастный, как четыре года назад, когда молодой приезжий из Бонна рыскал по столице в поисках комнатки подешевле, гости Лихновского сидели за угощением и старались выведать у хозяина тайну обещанного им сюрприза.
— Что это за обычай — собрать у себя друзей и не говорить, по какому случаю они приглашены? — шутливо выговаривал хозяину русский посол Разумовский. — Надеюсь, наши прелестные хозяйки смилостивятся и удовлетворят наше любопытство.
— Кристина, не выдавай! И вы, матушка, молчите! — предупредил Лихновский, обращаясь к жене и ее матери, графине Тун.
Пожилая дама шутливо покачала головой:
— Ничего не обещаю, милый Карл! Молчаливость не относится к числу женских добродетелей.
— Благодарю вас хотя бы за малую толику надежды. — Разумовский галантно склонил голову. — Надеюсь, что княгиня нам поможет, — обратился он к женщине с весьма примечательным лицом.
Хотя княгине было уже далеко за тридцать, в ее лице сохранилось что-то девичье. У нее были темно-голубые, широко поставленные глаза, как это часто бывает у детей. Слегка надув маленькие губки, она сказала:
— Я тоже не люблю никаких тайн! Хотя бы потому, что ожидать исполнения мечты бывает часто приятнее, чем увидеть ее осуществленной! А как можно на что-то надеяться, если ничего не знаешь?
За столом сидело еще не менее десятка гостей, и все они атаковали хозяина, добиваясь, чтобы он сказал им наконец, ради чего он собрал общество на «вечер с сюрпризом».
В домах знати до сего времени господствовали утонченные манеры, но им уже грозило забвение. Новая Франция противопоставила изысканной салонной учтивости искренность и грубую правду, нежному «менуэту» — стремительную «карманьолу», а парику с косой — свободно развевающиеся волосы.
Правда, общество, собравшееся в салоне у Лихновских, еще не привыкло к этим удивительным переменам. Дамы отлично чувствовали себя в пышных юбках и искусно причесанных высоких париках. Мужчины были в узких панталонах, шелковых чулках и парчовых камзолах, их парики были густо напудрены.
И сам дворец, и мебель в стиле рококо, и все вокруг, было как бы причесанным и напудренным.
Хозяин, статный мужчина сорока лет, волевой подбородок и черты лица которого свидетельствовали о том, что уступчивость не в его характере, на этот раз счел за благо удовлетворить любопытство гостей.
— Я позволил себе пригласить вас присутствовать при состязании.
— Состязание? — удивленно отозвалось сразу несколько голосов.
— Господа, нет никаких оснований беспокоиться! Сражение будет бескровным. Речь идет о встрече двух музыкантов.
— Кто? С ком? — сыпались вопросы.
— Вы будете решать, дамы и господа, кто является лучшим пианистом в нашем городе.
— Конечно, аббат Елинек, — отозвались голоса.
— А я считаю, Людвиг ван Бетховен, — уверенно произнес Лихновский.
— Но он еще слишком молод!
Двадцать пять лет — это немало, Моцарт был великим мастером уже в пятнадцать!
— Бетховен не Моцарт!
— Он равен ему! Но о предстоящем сражении Бетховен ничего не знает. Ненавидит такие вещи и с удовольствием бы уклонился, Я просил его быть, чтобы сыграть для общества избранных знатоков музыки, К тому же он не может отступить: я пригласил на наш концерт Гайдна и Сальери.
— Его учителей?
— Да, Гайдн занимался с ним до тех пор, пока не уехал в Лондон. А Сальери и сейчас дает ему уроки вокальной композиции. Так что мы отрезали ему пути к отступлению. — Князь хитро засмеялся.
— Думаю, что Бетховен не отказался бы играть, даже если бы Гайдн и Сальери не пришли. Вы, как его меценат, вполне можете ему просто приказать, — заявил мрачный князь Лихтенштейн, враг всяких перемен, ревниво державшийся старых нравов.
Ответом ему был звонкий смех Марии-Кристины, жены Лихновского.
— Приказать Бетховену? Это то же самое, что приказать морю катить свои волны вспять!
— Он грубоват, этот рейнский музыкант. И не всегда обходится с нами достаточно почтительно, — добавил к словам жены князь Лихновский.
— А ему следует напомнить, что за свои деньги вы имеете право кое-чего потребовать, — выразил свое мнение Зильберберг.
— Мой гофмейстер попытался деликатно намекнуть ему на это. И знаете, что он ответил? «Его сиятельство платит не из собственного кармана, а из крестьянского!»
— Какая дерзость!.. — раздались возмущенные возгласы.
— Эти бессовестные идейки тянутся к нам из Парижа, — высказался Лихтенштейн.
— Все скверное исходит оттуда, — согласился с ним Зильберберг. — Вы обратили внимание, что многие молодые люди из хороших семей перестали носить косу? Среди студентов эта мода распространяется как болезнь.
— Дело не только в косах. Меняются времена, меняются нравы, — вмешался молодой Лобковиц. — Может случиться, что и вы, барон, скоро будете ходить остриженным по новой моде!
Этот тон был несколько резок, но Лобковиц мог позволить себе такую выходку. Двадцатичетырехлетний франт был любимцем венской аристократии благодаря своему счастью и… своему несчастью. В семилетием возрасте он стал хромым и мог передвигаться лишь с помощью костылей. Зато судьба послала ему огромное богатство, когда он еще был несовершеннолетним. Однако он был прост и добросердечен. Поэтому барон не оборвал его резко, а сказал:
— Упаси бог, чтобы я когда-нибудь появился с короткими лохмами, будто какой-нибудь холоп. Остричь косу для меня то же, что растоптать императорский флаг!
В этот момент лакей доложил:
— Ваше сиятельство, музыканты собрались в зале.
— Гайдн тоже пришел?
— Да. Господин Гайдн, господин Сальери, квартет его высочества князя Разумовского и остальные музыканты, кроме одного.
— Кто же это?
— Господин Бетховен, ваше сиятельство!
В зале раздались восклицания. Бетховен не пришел! Помрачневший Лихновский молчал. Потом обратился к гостям:
— Извольте, пожалуйста, пройти в музыкальный зал! Бетховен еще придет. Он всегда держит слово.
Почетное место в зале занимал прекрасный рояль, полукругом были расставлены пюпитры для нот. Пять музыкантов в париках и темных фраках стояли наготове со смычками в руках. Они собирались исполнить первый номер программы — квинтет.
В стороне на маленькой софе расположились приглашенные знаменитости. В середине сидел улыбчивый Гайдн, а справа от него Антонио Сальери, директор итальянской оперы, содержавшейся императором. Выражение обиды никогда не сходило с его лица. Удивительно узкие губы были опущены книзу, крупный нос несколько сплюснут на кончике. Третьим в этой группе, поднявшейся со своих мест, чтобы поздороваться с вошедшими, был аббат Ёлинек. После смерти Моцарта он считался лучшим пианистом Вены… Все они были в длинных темных камзолах с фуляром на шее, в белых париках с косой.