Самый старший из десяти детей концертмейстера Риса решил завоевать Вену. Он был в том же возрасте, что и маэстро, когда тот тринадцать лет назад пустился в путь к Моцарту. У Риса в кармане было ровно семь талеров, когда он постучал в дверь Бетховена.
Полный страха и сомнений, он вез Бетховену письмо отца. И сразу же очутился в объятиях своего прославленного земляка, услышал слова, согревшие его:
— Мое сердце всегда открыто каждому честному молодому музыканту. А если он уроженец Бонна и носит имя Рис, в его распоряжении и мой кошелек. Напишите отцу, что я буду заботиться о вас, как о сыне. Я всегда помню, как он первым пришел мне на помощь, когда умерла моя матушка.
Бетховен сдержал свое обещание. Он помог юному земляку деньгами и сам занимался с ним. Учил его требовательно, добросовестно — и безвозмездно.
В этот вечер он хотел ввести талантливого пианиста в общество светских покровителей музыки, хотя юноша всего лишь несколько недель назад приехал в город.
Когда его румяный ученик вернулся с одноконными дрожками, учитель добродушно проворчал:
— На мой вкус — отличная колесница, но к графу Фрису лучше приплестись на своих двоих, чем в экипаже, запряженном не в пару.
Однако все же сел и подвинулся в угол, будто боялся, что не хватит места этому тоненькому пареньку в легком пальто. Потом Бетховен заговорил вполголоса, будто сам с собой:
— С юности я терпеть не мог эти турниры между музыкантами. Впрочем, Вергилий[5] говорил… как это он говорил? «Перед злом не отступай! Смело иди ему навстречу…» Штейбельт — это воплощение поверхностности. А поверхностность в искусстве — величайшее зло. Как, впрочем, и во всяком деле. — Потом он обратился к Рису: — Сегодня, милый Фердинанд, вы будете свидетелем сражения, которое многие венцы хотели бы увидеть.
Юноша взглянул на учителя непонимающе:
— Говорят, что Штейбельт замечательный виртуоз!
— Это утверждает прежде всего он сам. Мне рассказывали, будто он специально приехал из Парижа, чтобы меня «ссадить с трона». А некоторые мои друзья, как, например, присутствующий здесь Фердинанд Рис, опасаются за меня, — Он с улыбкой взглянул краем глаза на своего ученика: — Не правда ли?
— Да, — простодушно ответил юноша, — Говорят, что в Париже он считается непревзойденным. А когда он был на гастролях в Германии, в газетах ему воздавали такие хвалы!
— Кому по душе жонглеры и канатоходцы, те могут таять перед ним. Этот немец просто фигляр. Я ему прощаю то, что он гордится умением изобразить на клавишах звяканье бубенчиков, шум леса, рокот воды… и кто знает, что еще. И вовсе не завидую его умению отстукать на фортепьяно этакое тремоло — подражание скрипичным пассажам. Это все пустяки, суета…
Они вошли в зал, довольно просторный и полный оживления. Рис скромно отошел в сторону, когда увидел, как Бетховену протягивают руки, как встречают его приветливыми улыбками. Появился и Даниэль Штейбельт, с завитыми волосами, с воротником такой высоты, что подпирал ему уши. Держался он победителем, по доброте душевной снисходящим до несчастного побежденного.
Это чувство превосходства возникло у него неделю назад, после того как Бетховен отказался сесть к роялю во второй раз. Людвигу надоело слушать подражание колокольчикам и щебету птичек, которые демонстрировал его соперник, и он ушел домой.
Штейбельт воспринял это как бегство, как боязнь поражения. Так же он истолковывал и в разговорах. Полный уверенности, вступал он сегодня в решающее сражение с Бетховеном.
Играли квинтет его собственного сочинения. Он исполнял партию фортепьяно. Штейбельт продемонстрировал в самом деле необыкновенную виртуозность своих пальцев.
— Браво, браво! — раздались восторженные возгласы, поддержанные шумными аплодисментами.
Такие же горячие похвалы выпали и на долю Бетховена.
Однако окончательное мнение о том, кто же является большим мастером, должно было сложиться в результате исполнения свободного сочинения «без нот» — любимой импровизации пианистов. Первым к исполнению своей импровизации приступил Штейбельт.
В таких концертах предполагалось, что исполнитель играет не подготовленную заранее пьесу, а экспромт. При первых же тактах по залу прокатился ропот неудовольствия: было ясно, что пианист хитрит!
Его «импровизация» явно была старательно разучена дома. Парижский виртуоз избрал для своих вариаций тему, уже разработанную Бетховеном в одном из своих сочинений.
Ценителей музыки Штейбельту трудно было обмануть своей прозрачной уловкой. Его проводили сдержанными аплодисментами. Так, из вежливости.
В зале воцарилось невероятное напряжение. Как поступит вспыльчивый Бетховен, глубоко уязвленный выходкой? Ведь он способен подняться и уйти, даже не взглянув ни на кого.
Он шагнул к роялю, будто его кто-то подтолкнул. Множество глаз следило за каждым движением Бетховена, и были поражены тем, что он сделал.
Продвигаясь среди пультов с нотами квинтета Штейбельта, он как во сне провел по ним руками и, захватив виолончельную партию, установил ее на пианино невиданным способом — вверх ногами!
Потом начал, переворачивая ноты, выстукивать одним пальцем нелепую последовательность звуков — это была совершенная бессмыслица, мелодия начисто отсутствовала.
Слушатели сидели затаив дыхание. Что хочет сказать Бетховен сумятицей звуков? Что же из этого получится в конце концов?
То, что они вслед за этим услышали, было невероятно! Бессвязные звуки, заимствованные из стоящего перед ним вверх ногами листа, неожиданно вылились в напев. Постепенно из него выросла мелодия невиданной красоты. И удивительно — в этой фантазии время от времени возникало своеобразное скопление ритмических диссонансов, органично сливающихся с основной мелодией.
Штейбельт был сражен. Он понял, что соперник достиг высот мастерства, ему недоступных. Его гордость была смертельно уязвлена. Он понял, что проиграл все, ради чего ехал в Вену: славу и богатство. И тихо выскользнул в вестибюль.
Победа Бетховена была настолько бесспорной, что на исчезновение Штейбельта никто не обратил внимания.
Когда они вместе с Рисом выходили из зала, Бетховен спросил:
— Хотите сегодня увидеть кусочек Бонна? В таком случае пойдемте со мной в кофейню на Петровской площади! Там нас ждут люди, вам известные.
В отдельной комнате святопетровской кофейни их ждали четверо. Трое из них были почти одного возраста, не старше двадцати пяти лет. Но четвертому, круглолицему, с красноватой кожей лица и черными сверкающими глазами, было не меньше сорока лет. Он сидел напротив двери и первым увидел входящего Бетховена. Стремглав вскочив, он высоко поднял полупустую чашку с черным кофе и трижды ликующе пропел, все более высоким тоном:
— Vivat victor![6]
Закончил он октавой, которую тянул так долго, что композитор прервал его:
— Никакой не победитель, а Людвиг и Фердинанд! — Бетховен переступил порог, и тут только из-за его атлетической спины возникла хрупкая фигурка.
— Так это Рис! — радостно закричал один из ожидавших, и худощавый юнец оказался в распростертых объятиях Стефана Брейнинга.
Средний из трех сыновей доброй покровительницы молодого Бетховена приехал в Вену всего несколько дней назад. Завершив юридическое образование, он искал должности на государственной службе.
Потом Риса приветствовали еще двое земляков — братья Бетховена: Карл и Иоганн. Им юноша совсем не удивился. Он знал, что они в Вене уже целых четыре года: Карл работал где-то кассиром, Иоганн — аптекарским помощником. В Вене шла нелестная молва о братьях композитора.
Наконец Бетховен познакомил своего молодого спутника с человеком, встретившим их музыкальным приветствием.
— Николай, граф фон Музыка! — торжественно произнес он.
По улыбающийся мужчина пожал Рису руку и представился иначе:
— Цмескаль.
На круглом лицо Риса отразилось такое смущение, что все рассмеялись.