— Это маэстро дал мне такое прозвище, присвоил такой титул, — разъяснил Цмескаль. — Подождите, он и вас быстро перекрестит.
Бетховен весело рассмеялся.
— Но, дорогой Цмескаль, что вы здесь, собственно, делаете? — сказал Бетховен, положив свои сильные руки на стол. — Вы, кажется, должны были бы находиться в Венгрии? А уж если вы оскверняете Вену своим присутствием, почему вы не соизволили прибыть к Фрису? Откуда вы знаете, кто там одержал победу, если сами дезертировали с поля битвы?
Грузноватый Цмескаль с притворным удивлением посмотрел на композитора.
— Смилуйтесь, маэстро! Не оглушайте меня градом вопросов, будто я Штейбельт, оглушенный градом звуков. Из Венгрии я вернулся лишь под вечер. А откуда мне известно, что вы победили? Гм, от самого себя! Разве есть в свете препятствие, недостижимое для любимца Вены Людвига Бетховена, предмета тайных мечтаний молодых княжен, графинь и баронесс? Композитор, которому нет равных в фортепьянной музыке, с которым не может соперничать ни один из живущих и ни один из покойных композиторов! Наполеон музыки!
Дружеская пикировка на этот раз продолжалась недолго. Младшие братья требовали подробного отчета о состязании во дворце.
— Поручаю Рису быть корреспондентом с моста военных действий, — объявил Бетховен. — Я же заслужил право на покой и чашку кофе!
Юноша был польщен таким вниманием. Он с удовольствием начал рассказывать обо всем виденном, по временам бросая на Бетховена взгляд, полный обожания. За несколько недель, что Рис прожил в Вене, он полюбил своего учителя всей душой. Он почитал в нем не только гениального художника, но видел в нем пример мужество юности. Тот сидел, склонясь над чашкой кофе — образец физической мощи, — широкоплечий, с головой. которую так красил высокий выпуклый лоб, с густой гривой волос, с твердыми чертами лица.
Между тем композитор не замечал восторженных взглядов, не слышал слов восхищения. Он дышал сейчас воздухом родины, думал о доме Брейнингов, где бывал так счастлив.
Бетховен задумался, убаюканный воспоминаниями. Как хорошо посидеть с тем, с кем можно оставаться самим собой!
В этом маленьком обществе никто не досаждал ему расспросами. Все знали о способности Бетховена замыкаться в себе на долгие часы. Композитор не выносил, когда его отвлекали, если он хотел остаться наедине со своими думами.
Бетховен пребывал в задумчивости до тех пор, пока не отзвучал голос Риса и слово взял его брат Карл. Теперь душа его как бы раздвоилась. Часть ее продолжала свой путь по дорогам воспоминаний, другая возмущалась болтовней брата, бранила и высмеивала его.
— Людвигу это ничего не стоит, — распространялся Карл. — Только сядет к роялю — и соната уже готова. Остается только записать.
«Глупец, — думал сердито композитор. — Это твои бредовые фантазии. Никогда мне легко не дается ничего. Посмотрел бы ты мои черновики! Как перечеркиваю, как выбрасываю готовое! Ты бы увидел, какого труда стоит каждый такт».
— Имя Бетховена сейчас в моде, — хвастал Карл с таким видом, будто он и есть тому причина. — Сколько высокородных барышень сейчас к нам льнут! Каждая считает за честь стать ученицей самого прославленного пианиста Вены.
Цмескаль, слушавший все это с неудовольствием, внезапно рассмеялся:
— Больше всего барышням, наверное, правится, как он обходится с ними! Ему бы впору розгами обзавестись, чтобы он мог пройтись по их нежным пальчикам! Когда они играют плохо, он бросает ноты на пол, бранится!
— Так и нужно! — отозвался аптекарский помощник Иоганн, молчавший до сих пор. — Иначе они могут по- думать, что играть на фортепьяно так же легко, как бить в тамбурин. Мы все прошли в Бонне суровую школу.
— Возможно, — смеялся Цмескаль, — только ведь вы не такие нежные создания, которые учатся у него. А к Людвигу ходят сущие ангелы! Например, некая Гвиччарди. Ручаюсь, милый Рис, что у вас голова пойдет кругом, как только вы ее увидите!
Это имя мгновенно дошло до сознания задумавшегося композитора и снова отдалило его от говорливой компании.
Джульетта Гвиччарди!
Он прекрасно помнит тот день, когда она впервые пришла в его дом. Казалось, что от нее исходит свет — будто из-за туч вышел месяц. Чистое, прекрасного овала лицо в рамке из черных волос… Удлиненные глаза, а в них удивительная глубина. Ее уста, еще по-детски припухшие, природа создала похожими на маленький красный цветок…
Семья его друзей, Брунсвиков, просила композитора послушать ее игру. Она была двоюродной сестрой Терезы, Жозефины и Шарлотты Брунсвиков и их брата, молодого Франца Брунсвика.
— Я Гвиччарди! — войдя, просто сказала она.
Он поклонился и движением руки пригласил сесть на единственный свободный стул — прямо у рояля.
Девушка опустилась на предложенный стул бесшумно, как опускается на землю легкое перышко, долго плававшее в воздухе. Широкая юбка легла вокруг нее. Она молча смотрела на него из-под четко обозначенных дуг бровей. Джульетта уже была наслышана об этом славном «дикаре». Так как Людвиг тоже молчал, она вдруг произнесла:
— Добрый день!
Это следовало сделать входя, а сейчас это могло показаться смешным, и она рассмеялась. Что могло быть хуже! Он сказал ей сухо, как только мог:
— Мне говорили о вас Брунсвикл. Однако я должен предупредить, что с начинающими не занимаюсь. Поэтому не могу поручиться, что стану заниматься с вами. Что вы хотите мне сыграть?
Но он уже знал в это мгновение, что будет учить ее, что он уже в плену у ее темных глаз. «Сколько ей может быть лет? — спрашивал он себя. — Шестнадцать? Семнадцать?»
Джульетта разложила принесенные с собой ноты и начала играть его сонату. Он уже привык к тому, что молодые женщины, старавшиеся попасть в число его учениц, поступали так, добиваясь его благосклонности. Но ей этого не требовалось. Она сразу глубоко задела его сердце, не желая этого и не ведая об этом. Впрочем, она оказалась неплохой пианисткой.
Потом Бетховен стремился, чтобы прелесть ее игры не уступала прелести ее облика. Он был к Джульетте строг, как ни к кому другому…
Они часто виделись в светских салонах, и он обратил внимание, что она с удовольствием ловит восхищенные взгляды и ей нравится, когда за ее спиной раздается шепот: «Смотрите, какая красивая итальянка!» Это сердило его.
Он топал ногами, бросал на пол ноты, когда она играла небрежно. Полезно проучить их — учеников из дворянских семей!
Она собирала ноты, улыбаясь своими волшебными устами. Позднее он сам стал подбирать их, и она вознаграждала его взглядом, в котором порой виделось нечто большее, чем простая благодарность. Этот взгляд укрощал его, и, когда девушка уходила, он тихо предавался мечтам.
Ему было около тридцати лет, судьба принесла ему славу, деньги, известность. Только любви недоставало ему. Разве не может ой желать ее? Мечтать о милой жене? Оп, который с малых лет знал столько горя и труда!
Он предавался мечтам, ничего не замечая вокруг себя. Оглушенный своим счастьем, он не слышал разговора, ведущегося возле него.
Внезапно его мозг пронзила страшная мысль. Мысль, которую гнал от себя, а она все снова и снова заявляла о себе, не позволяла забыть ее.
Людвигу Бетховену временами казалось, что он теряет слух. Но нет, это же невозможно! Это всего лишь временная болезнь. Не может он, в самом деле, лишиться того, что составляет суть его существования, его жизни.
Он горестно сомкнул веки и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Глухой музыкант! Что может быть более трагичным?
Он тряхнул головой и резко поднялся. Так неожиданно, что сидящие рядом удивленно воззрились на него. А Людвиг подошел к ветхому пианино в углу.
Струны глухо запели скорбную мелодию. Молоденький Рис вздрогнул. Повернулся к Цмескалю, сидевшему рядом, и прошептал:
— «Патетическая»!
Цмескаль благоговейно кивнул.
Лицо Риса было полно радостного воодушевления. Он и не мечтал услышать когда-нибудь в исполнении самого композитора сонату, из-за которой по всей Германии среди музыкантов велись неумолкающие споры. Молодые боготворили ее, старшие ненавидели. Профессора запрещали студентам разучивать и исполнять необыкновенное сочинение, разрушавшее обветшалые представления о законах композиции. Однако молодые музыканты покупали ноты и втайне разучивали сонату.