Напрягая до предела слух, Рис буквально впился глазами в лицо игравшего. Ему слышалась не просто мело-дня, то был диалог. Будто в одном существе вели страстную беседу две души. Фортепьяно пело. Оно пело без слов, и все же до такой степени зримы были чувства, вы раженные в музыке, что слушателям временами казалось, будто они сидят в театре и слушают полную драматизма оперу.
Сочинение было исполнено глубочайшей грусти, стихавшей лишь временами. В музыке слышалась печаль, а не жалоба, мужественное страдание высокой души. Иногда возникала мятежная нота, как бы далекий отзвук «Марсельезы».
Рис был тонким музыкантом. Несмотря на свою молодость, он понимал, что было так чуждо музыкантам старого склада в этом сочинении Бетховена. Это не были мелодии, полные спокойствия и уравновешенности, как у композиторов старшего поколения. Скорее здесь развертывалась драматическая картина, выраженная лишь одной музыкальной темой, но разработанной с таким блеском! Те части сонаты, которые в сочинениях прошлого глубиной не отличались, в «Патетической» были наполнены пламенным чувством.
Рис уже знал эту сонату, и теперь ему было интересно видеть, какие чувства отражаются на лице композитора, исполняющего свое творение. Он слышал в ней страдание. Только в третьей, заключительной части как бы пробивается радостный свет. Грусть звучала приглушенно, слышалась надежда и даже радость.
Отзвучали последние аккорды, Бетховен сложил руки. Он утолил свою боль музыкой. Тряхнул головой, будто отгоняя от себя отзвуки пережитого горя.
Нет, он не поддастся печали! До сих пор он справлялся со всеми невзгодами, почему бы ему не справиться и на этот раз? В Вене полным-полно знаменитостей медиков. Переутомленный слух можно вылечить! Богиня счастья не отвернется. Джульетта будет с ним! И жизнь будет полна трудов и радости побед, но она станет гораздо счастливее, потому что это будет жизнь вдвоем!
Композитор повернулся к своим примолкнувшим друзьям.
— Домой! — сказал он ясным голосом. — Мы сидим здесь непозволительно долго. Я слишком много играл. Нужно и музе отдохнуть, чтобы завтра она выглядела свежее.
рофессор Шмидт сидел за столом, заставленным коробочками, банками и бутылочками, и смотрел на композитора — он умел понимать человеческие беды. Старый лекарь читал в человеческих душах. Здесь гордых покидала гордыня, а молчаливых сдержанность. Но такого отчаяния в глазах посетителя он не видел давно.
— Можете себе представить ужас музыканта, сознающего, что день ото дня теряет слух? В тридцать два года! — говорил Бетховен, сидя напротив доктора. Его крепкие руки бессильно лежали на коленях. Он побывал у многих врачей. Болезнь, о которой он недавно только подозревал, уже не вызывала сомнений.
— Почему вы думаете, что обязательно оглохнете? — успокаивал его профессор. — Не пугайте Вену, будто она может лишиться своего лучшего пианиста! И не пугайте самого себя! Скажите себе, что ваши уши просто устали. Они требуют отдыха. Данте им его! Но не на неделю или две. Не меньше чем на полгода! Советую вам — уезжайте из Вены куда-нибудь ближе к природе, в поля.
Глаза композитора засветились робкой надеждой.
— А поможет ли это?
— Нужно твердо верить. Исцеляют не только лекарства, а прежде всего вера.
Бетховен поднялся, на лице появилась радостная решимость.
— Хорошо! Я расстанусь на время с Веной и буду жить за городом до зимы. Но, доктор, пожалуйста, обещайте мне… — Он не договорил до конца.
— Что такое?
— Прошу вас, не говорите никому, никому на свете, что Бетховен калека!
Доктор ласково кивнул головой.
— Сохранение врачебной тайны — одна из первых обязанностей людей нашей профессии. Но чтобы вы были спокойны, вот вам моя рука. Надеюсь, что все наладится. Только быстрее уезжайте из Вены. Вместо медицины пользуйтесь сельским покоем. Увидите, ваш слух восстановится!
Бетховен смотрел на врача с безграничной благодарностью.
Через неделю он поселился в деревне Гейлигенштадт, в полутора часах ходьбы от столицы.
Вдали от центра села, почти на краю, стоял невысокий сельский дом. Из серого камня, приземистый, с маленькими окнами — если смотреть на него снаружи, может охватить тоска. Но вид, открывающийся из окоп, радует взор. Вот катит свои зеленоватые волны Дунай, вдали голубеют вершины Карпат, а вокруг, сколько хватает глаз, лежат луга, виноградники, поля и сады. Задние окна смотрят в сад и на пригорки, поросшие мелколесьем.
Река, холмы, луга и берега, покрытые виноградниками! Не было ли все это знакомо Бетховену с детства?
Придунайская земля казалась ему скромной сестрой прирейнского края.
Братьям он сказал:
— Я стал немного странным. Когда погружаюсь в свои мысли, ничего не вижу и не слышу. Говорите мне ко да громче. — Он все еще надеялся скрыть свой недуг.
В деревне его считают чудаком. Этот угловатый парень, с виду такой, что и быка одолеет, беспокойно мечется по тропинкам, что-то бормочет, говорит сам с собой.
Он не носит шляпу на голове, как все благовоспитанные люди, а засовывает ее под мышку или размахивает ею, держа в руках за спиной. Грива черных волос развевается, он будто постоянно спешит куда-то. Но вдруг замедляет свой бег и, уставившись в гущу ветвей, слушает шум ручья. По временам он явно прислушивается к щебетанию овсянок, перестуку перепелов, к пению кукушек.
И всегда в руках у него тетрадь, в которой он делает бесчисленные заметки. Иногда дети подкрадываются к нему, сидящему под деревом, и видят, что на бумаге он пишет какие-то каракули, точки, галочки.
Бывает, он поздоровается, остановится и заговорит с пастухом. А то вдруг никого не замечает, не отвечает на приветствия. Душа его, должно быть, погружается в миры, недоступные простым смертным, и только тело блуждает здесь в лугах. Однако душа его полна покоя.
Высшая надежда дает ему радость и силы для работы. Здесь, в лугах и полях, рождается мужественная и радостная Вторая симфония. Он начал ее еще в прошлом году — тогда вспыхнула его любовь к Джульетте. Сначала в ней звенела нежная песнь любви, потом зазвучал победный марш. Гремели духовые инструменты — в отличие от симфоний композиторов старшего поколения, в которых главную партию всегда вели смычковые. «Я возьму свою судьбу за горло. Не позволю, чтобы она победила меня», — написал он своему старому другу в Бонн. И Вторая симфония вторила ему.
Каникулы в Гейлигенштадте — это отдых лишь для слуха, внутри идет непрестанная работа. Побуждает его к этой работе радость — сильнейший из всех двигателей. И даже новая симфония не в состоянии поглотить полностью его всевозрастающую творческую мощь. Одновременно он завершает сонату для фортепьяно — уже семнадцатую! — и пишет новую для скрипки и рояля.
Ему никто не мешает. Часто приезжает только Рис. Заботливый учитель не хотел покидать своего ученика на целых полгода.
Юноша проигрывает здесь то, что разучил, и снабжает новостями из Вены и родного Бонна. Когда отзвучит рояль, они вдвоем отправляются на прогулку, и Бетховен с удовольствием слушает его рассказ о том, что происходит в мире.
…В начале июня Людвигу пришло письмо. От письма исходил запах фиалок, но оно содержало слова, означавшие крушение всех надежд. Глаза глохнущего музыканта пробегали по строчкам и наполнялись слезами. Так, значит, и любовь изменила!
Девушке, разумеется, было лестно, что ей предложил свое сердце и руку самый прославленный виртуоз Вены. Такое равносильно роскошной драгоценности, и его можно украсить себя, ловя завистливые взгляды приятельниц, а потом эту драгоценность спять с шеи и отложить в сторону. Значит, графиня Гвиччарди решила сменить украшение?
Письмо кончалось жестокими словами:
«Я ухожу от гения, который уже победил, к гению, который еще борется за признание. Я хочу быть его ангелом-хранителем».