Эту ночь Бетховен провел без сна до самого восхода солнца. Потом целый день как помешанный бегал по холмам. Рассудок уже понимал, но сердце не мирилось с тем, что Джульетта покинула его.
Обессиленный, вернулся он домой, когда уже смеркалось. И снова перечитывал строки ее письма.
Потом сел к фортепьяно… Но играть не смог. Только протянул руки к клавишам и бессильно уронил их.
Как пейзаж, озаренный молнией, возникла перед ним картина того счастья, пережитого год назад. Прошедшее лето! Ушедшая радость!
Бетховен знал Брунсвиков раньше, чем встретил Джульетту. Ее двоюродный брат Франц появился в Вене дна года назад вместе с сестрами — Терезой, Жозефиной и Шарлоттой. Двух старших двоюродных сестер Джульетты Бетховен учил игре на фортепьяно.
Семья Брунсвиков сильно отличалась от тех венских семей, в домах которых бывал Бетховен. Все четверо детой горячо любили друг друга, отличались независимостью характеров и смелостью суждений.
«Над моей колыбелью, — сказала однажды старшая из дочерей, Тереза, — витал дух Вашингтона и Франклина».
Покойный отец научил детей уважению к демократии.
Это было редкое явление в среде знатных семей, обычно безоглядно преданных императорскому дому и страшившихся каждого слова, от которого походил дух свободы.
После смерти графа в поместье хозяйничала его жена. Своих четверых детей она воспитанием не угнетала. Росли они на свободе. Зиму проводили в Пеште, а остальные восемь месяцев — в коромпском имении, на бескрайней Придунайской равнине. Там бывала и Джульетта. Четверка Брунсвиков уже в детстве основала «республику» — дружеский кружок, в который принимались и наиболее близкие из гостей.
У «республики» было святилище — лужок в центре сада, окаймленный могучими липами.
Каждое из деревьев носило имя кого-нибудь из членов общества и в отсутствие как бы олицетворяло его. К кроне такого дерева обращались слова, предназначенные отсутствующему, а его потрескавшейся коре поверялись тайны.
И Бетховен получил «свое» дерево, когда впервые появился в Коромпе как желанный гость. Его липа росла рядом с деревом Джульетты.
О чем теперь шептала их листва? Смогут ли они понять перемену в девичьем сердце? Тогда, год назад, эти деревья были свидетелями того, как они, двое, обо всем поведали без слов. Красноречивы были глаза, кивок головы, пожатие рук. Все было наполнено обещанием любви навсегда!
Погруженный в воспоминания, Бетховен прикрыл глаза, и перед его взором явственно предстала веселая ватага молодых друзей: спокойный Франц, задумчивая Тереза, оживленные Жозефина и Шарлотта н, конечно, Джульетта, Джульетта прежде всего!
Немало времени провел он под старыми деревьями, кроны которых пронизывал лунный свет. Вспоминал радостные волнения, изведанные за день, снова и снова возвращался к ним в мыслях, глядя на окошко, за которым засыпала Джульетта. Иногда ее тень мелькала за легкой шторой, и бывало, что она кивала головой, увидев его в свете луны. А он захлебывался радостью.
Но иногда ночь приносила горькие раздумья. Горячая голова Людвига пылала не только от любви, но и от горестных предчувствий. Не изменит ли когда-то Джульетта избраннику, не обладающему ни светским лоском, ни красотой?.. И если останется верной она, не разрушит ли их счастье ее семья? Отдадут ли они единственную дочь за того, чье благородство имеет истинное значение лишь в царстве музыки?
Воспоминания вернулись из радостной Коромпы в грустный Гейлигенштадт. Джульетта и вправду изменила. Ведь Галленберг — граф, Бетховен — только художник.
Предчувствия лунных ночей не обманули его.
Он ударил по клавишам. В их бурном отзвуке слышалась боль. Мгновение тишины, и Бетховен заиграл сонату, посвященную Джульетте. В ней было все, что он давно предчувствовал, — любовь и ее крушение. Это сочинение, позднее так удачно названное Лунной сонатой, было издано совсем недавно, в марте.
Когда сочинитель принес издателю свое творение, на первом листе было написано посвящение:
Графине Джульетте Гвиччарди.
Гейлигенштадтские рощи и поля были свидетелями ого горя. Много дней он бродил по дорогам с опущенной головой и невидящими глазами. В душе была пустота, и не было сил избавиться от нее.
Приезжал Рис и был удивлен болезненным видом Бетховена. Как видно, сельская тишина не врачевала учителя.
— Вам плохо, маэстро? — участливо спрашивал он, — Может быть, я мог бы помочь? Что-нибудь сделать для вас в Вене?
Бетховен взглянул на него глазами, полными скорби.
— Есть дела, мальчик, которые никто не устроит за меня.
Молоденький пианист думал, что маэстро сокрушается о возрастающей глухоте. Он-то уже давно знал об этой беде, но делал вид, будто ничего не замечает.
Когда Бетховен недослышал чего-нибудь, Рис повторял и, улыбаясь, добавлял:
— Вы так задумались, маэстро! Наверное, замышляете новое сочинение?
В эти летние недели глухота как раз не слишком мучила Бетховена, и именно это питало его надежды. Ему казалось, что левое ухо слышит несравненно лучше.
— Если опять смогу работать, то забуду Джульетту. Искусство излечит меня от любого страдания, — говорил он себе. — Не будь этого горя, я был бы готов обнять весь мир. Моя настоящая молодость — в самом деле! — ведь только начинается. Я это чувствую. Мои физические силы прибывают как никогда, и душевные тоже!
Не спеша вернулся он к работе над Второй симфонией, которую забросил было в отчаянии. В пей слышится душевное спокойствие, постепенно пробивается только ему присущий голос.
Бетховен ищет радость в мелких событиях дня, стараясь благодушно смотреть на мир.
Его забавляет, что он так ловко умудряется скрывать свою глухоту от Риса — паренька внимательного и любознательного.
Но наступил день, когда он лишился и этого утешения. Близилась осень. Рис приехал с почтовой каретой рано утром. Когда он подходил к деревенскому строению, вблизи садов у края деревни из-за облаков выглянуло солнце и осветило все вокруг золотыми бликами, как это бывает только в пору бабьего лета.
Из открытого окна доносилась какая-то пламенная фантазия. Как только Рис показался в дверях, маэстро поднялся из-за фортепьяно и весело произнес:
— Сегодня грех сидеть дома! Сначала навестим леса, а потом уже за рояль!
Такие прогулки по гейлигенштадтским окрестностям часто продолжались по четыре часа и потом завершались в деревенской корчме, куда ученик и учитель заходили, чтобы подкрепить свои силы. Иногда Бетховен становился разговорчив, но чаще, погруженный в свои мысли, потихоньку напевал мелодию, пришедшую ему в голову, а иногда запевал во весь голос.
В такие минуты Рис шагал рядом и помалкивал. Но сегодня в какую-то минуту ему изменила осторожность. Это была роковая минута.
Когда они ненадолго присели на меже и маэстро стал напевать вполголоса, из рощицы послышалась мелодия. Как видно, пастух заиграл там на свирели, сзывая своих овец.
Рис знал этот простой музыкальный инструмент. Пастухи делали его из ствола бузины. Поэтому он был удивлен его отличным, мягким тоном да и мастерством игравшего.
— Хорошо играет! Правда, маэстро?
Бетховен не ответил.
— Давно я не слышал такой отличной свирели!
— Вы о чем? — удивленно спросил Бетховен.
— Пастух играет! И как чисто! Послушайте! — с готовностью объяснил юноша.
— Где это и кто играет? — мрачно отозвался Бетховен. На его лице отразилось мучительное напряжение.
Голос свирели звенел в воздухе совершенно отчетливо, и Рис, наконец поняв, какую он совершил оплошность, поспешно начал отступление:
— Уже перестал. Было едва слышно. А может быть, мне это показалось. В самом деле, ведь ничего не слышно!
Эта неловкая попытка только усугубила положение.
Бетховен уже ничего не видел вокруг себя. Его лицо сразу осунулось и посерело. В каждой его черте было страдание, Он вглядывался в рощу, ища невидимого музыканта.