— На свете нет человека, которому я бы с большей охотой рассказал о своей работе, — благодарно ответил композитор.
Он подвинул свой стул ближе к гостю, чтобы не упустить ни одного изменения дорогого ему лица, и с видимым удовольствием заговорил:
— Вам, может быть, трудно будет поверить, что свою Первую симфонию я вынашивал целых девять лет. Не чувствовал себя в силах завершить столь серьезное сочинение. В конце концов я решился сыграть ее в 1800 году — и она имела успех! Тогда я невольно шел еще по стопам своих учителей, Моцарта и Гайдна. Но когда во Второй симфонии я заговорил собственным голосом, все было по-иному.
Это было два года спустя. Я до сих пор помню почти дословно, что писал тогда венский «Журнал для элегантного мира»: «Эта симфония — крикливое чудовище, дракон, пойманный и дико извивающийся, он не может умереть и бьет вокруг себя поднятым хвостом, который уже кровоточит».
Гёте нахмурился. Бетховен пожал плечами.
— То же произошло и с моей Третьей симфонией, «Героической»! Тогда во время ее исполнения некий добряк, сидевший на галерке, предлагал крейцер… — От горького воспоминания у него перехватило горло. Но он сразу же продолжил: — Если позволите, я расскажу вам еще кое-что о Пятой симфонии, названной мною симфонией Судьбы. Уже в начале там слышится, как стучится в дверь судьба. — Бетховен быстро поднялся со стула и энергично проиграл на фортепьяно два первых такта.
Гёте вполголоса повторил мелодию, которая и в самом деле звучала так, будто кто-то стучал… Поэт покачал головой.
— Судьба настигает, и судьба недобрая… Как я это понимаю!
— О, дорогой маэстро, уж вам ли не попять меня! Зло в самом деле ломилось в мои двери — и сейчас ломится непрестанно. Я глохну — медленно и неотвратимо. Но человек не должен поддаваться. Моя симфония Судьбы — симфония воинственная. Человек ведет сражение с судьбой, не уступает ей.
Я много страдал, но наконец снова обрел свою прежнюю жизненную силу и сказал себе: только мужество! При всех наших телесных недугах должен победить дух! И Пятая симфония, полная тяжкой борьбы, кончается так, что должна подбодрить каждого страдающего. Знаете, ваше превосходительство, самым большим счастьем моим было, когда я мог своим искусством хоть сколько-нибудь помочь несчастным людям.
— Вы сильный человек и благородный, — серьезно произнес Гёте. — А как ваша Шестая симфония? Вы написали их шесть, не правда ли?
— Шестая? «Пасторальная»? Я облегчил обществу се понимание тем, что отдельные части обозначил точными наименованиями: «Пробуждение бодрых чувств по прибытии в село», «Сцена у ручья», «Веселая компания поселян», «Пастушеская песня» и тому подобное. Сейчас я работаю над Седьмой и Восьмой симфониями.
— Одновременно? — удивился Гёте.
— Да-да! — засмеялся композитор. — Ведь вся моя жизнь заключена в нотах, и едва одна вещь готова, другая уже начата. Часто я работаю над тремя-четырьмя сочинениями одновременно.
— Значит, эти ваши две симфонии мы скоро услышим?
— Услышите непременно, хотя… После исполнения Пятой некоторые критики написали, что просто не понимают ее. Это по крайней мере честно! Но немало и таких, которые бранят произведение искусства только потому, что не понимают его.
— Ну, так, наверное, будет во веки веков. Большинство людей упорно противятся новому. Laudator! temporis acti[10] никогда не переведутся, — заметил поэт и добавил: — Надеюсь, что со временем мы услышим в Веймаре все ваши симфонии. Но особенно хвалят ваши импровизации. Вы оказали бы мне большую любезность, если бы сыграли мне что-нибудь. Усердно прошу вас об атом!
Композитор охотно сел к фортепьяно. Он, который с таким презрением относился к знати, сейчас был готов выполнить любое желание своего гостя. Старенькое фортепьяно под его руками изливало поток восхищения и любви великому поэту.
Гёте сидел, откинувшись на спинку кресла. Он слушал, и его душа тоже пламенела. Но по-иному. Это не было горение факела. Так горит лампа в гостиной — ровным, спокойным пламенем. Он еще никогда не слышал такой игры и не мог оторвать взгляда от лица пианиста. Вот художник, способный с такой сплои отдаваться своему искусству, что в голову ему сейчас бросилась кровь, и вены на висках того и гляди лопнут!
Страстная мелодия звучит и звучит, но поэт наконец встает, натягивая перчатки на свои выхоленные руки. Визит окончен.
— К сожалению, я должен идти, — с улыбкой произнес Гёте. — Это было великолепно. Я никогда не встречал художника столь собранного, столь энергичного и проникновенного, как вы. Вы еще многое скажете миру!
Коренастый силач был наверху блаженства, как ребенок, которого похвалили. Каждый звук дорогого голоса звучал для него как благовест. Заикаясь, он произносит:
— Позвольте мне проводить вас!
Поэт учтиво отказался:
— Вы очень любезны, но в этом нет необходимости. Меня ожидает экипаж. Я слышал, как он только что остановился перед домом.
Бетховен разочарован. Экипаж? Как мог Гёте слышать экипаж, когда он играл так, что сердце его едва не разорвалось?
Гость тотчас же заметил огорчение композитора и поспешил утешить его:
— Я был бы очень счастлив, если бы вы завтра после обеда согласились немного погулять со мной.
— С удовольствием, с истинным удовольствием! — сердечно ответил Бетховен.
Но прогулка на другой день не принесла ему ожидаемой радости. Ему казалось временами, что поэт похож на произведение скульптора, безупречно выполненное в каждой линии, благородное, но холодное.
Оба добросовестно старались понять друг друга. Ведь не было тогда в европейской культуре более значительных людей, чем они. По вот в разговоре Гёте вспомнил, как он встречался с императором и как тот приветствовал его словами:
«Вы воистину Человек!»
Бетховена это не тронуло.
— Он лжец! — сурово произнес композитор. — Я бы похвалам из его уст не радовался.
Спокойное лицо Гёте внезапно вспыхнуло.
— Я думаю, что вы не понимаете Наполеона. Он слишком велик для Европы, для нашего времени. Это человек железного характера. Ничто не может поколебать его. Он одинаково тверд — перед битвой, в битве, после победы, после поражения! Он стоит на ногах прочно и ему всегда ясно, что нужно делать, — так, как вам, скажем, ясно, должны вы играть аллегро или адажио.
Бетховена сравнение почти оскорбило.
— Я не признаю никаких особых черт характера, дающих право ставить человека в число лучших из всех, когда либо живших на свете. Что мы должны требовать от великого человека, равно как и от обыкновенного? Чтобы он был благороден, добр и всегда был готов помогать ближнему. Для кого же действует Наполеон? Только для себя и ни для кого иного! Я вычеркнул его из числа уважаемых мною людей.
Произнося свою горячую речь. Бетховен зашагал быстрее, опережая поэта. Он не привык к такой степенной ходьбе.
Гёте и не подумал спорить. Было ясно, что Бетховен того и гляди, сойдет с гладкой колеи почтительной беседы и ринется в атаку с такой же стремительностью, с которой он играл свои импровизации. Искушенный мастер салонных бесед осторожно перевел разговор на другую тему. Он похвастался, что написал комедию для молодой императрицы Марии Людвиги. В ней участвует она сама, эрцгерцоги и дамы из придворных кругов. И с гордостью добавил, что сам руководит репетициями и императрица послушно следует его указаниям.
— Зачем это? — сердито отозвался Бетховен. — Вы не должны так делать! Вы почаще напоминайте им, что вы значите, не то они уважать вас не будут. Ни одна из принцесс не интересуется вашей поэзией больше, чем это необходимо для удовлетворения ее тщеславия…
Однажды, когда я занимался с эрцгерцогом Рудольфом, он заставил меня долго ожидать его в передней. Ну и давал я ему в тот раз по пальцам, когда он ошибался! Он был шокирован и спросил меня, почему я так нетерпелив сегодня? Я ответил ему, что все мое терпение иссякло в передней. После этого он уже не заставлял меня ждать. Я заметил ему также, что он доказал лишь свою невоспитанность. «Вы можете любому нацепить орден, но этим вы не сделаете его лучше ни на йоту, — сказал я ему, — вы можете сотворить придворных советников, но не Гёте и не Бетховена. Поэтому научитесь уважать то, чего сами вы не умеете и еще долго не будете уметь!» Вот как следует обращаться с ними!