Гёте не произнес в ответ ни слова. На ветвях деревьев, под которыми они проходили, не шелохнулся ни один лист. Тишина сделалась особенно ощутимой. Бетховен опечалился.
— Вы молчите, — сказал он разочарованно. — Я ожидал, что вы будете откровенны. Вы, написавший «Эгмонта» и «Гёца фон Берлихингена»[11]. Разве они не борцы против тирании? Разве вы не вложили в их уста горячие речи в защиту свободы?
Старый поэт некоторое время не отвечал, наконец, вздохнув, произнес:
— Сейчас я на многое смотрю иначе.
И снова наступило тяжкое молчание. Лишь иногда раздавался хруст раздавленной веточки. Бетховен заговорил первым. Он преодолел свое возмущение, но все-таки за спокойными словами проглядывало волнение:
— Как жаль, что мы не могли встретиться с вами в одном возрасте! Так, между двадцатью и тридцатью годами. Тогда вы не были тайным советником и министром. Вы призывали к свободе. А теперь, боюсь, что воздух герцогского двора слишком нравится вам. Поэты должны быть первыми учителями своего народа, и им не следует ради своей славы забывать, как отвратителен этот мир. Судьбой человека до могилы распоряжается случайность, только она и определяет, где он родится — во дворце или в бедной хижине.
Гёте резко повернулся к нему, по отвечал, сохраняя корректную манеру человека светски воспитанного:
— Вы, вероятно, правы, утверждая, что этот мир отвратителен. Но неужели вы думаете, что для всех будет лучше, если вы будете так необузданно нападать на все окружающее?
— Жизнь есть борьба, и я борюсь так, как умею, — ответил композитор, и снова он оказался на добрый шаг впереди поэта. — И сделай меня хоть десять раз придворным советником, я все равно не стал бы иным. Еще в молодости я установил для себя правило, которого придерживаюсь неуклонно: делать добро, где только возможно, любить свободу превыше всего, никогда не скрывать правду, даже на троне!
Гёте слабо, почти незаметно усмехнулся — особенно этому юношескому «на троне». Однако последние фразы, сказанные композитором, ему явно понравились. Он повторил их за Бетховеном и добавил:
Когда вам было двадцать лет, мне было уже за сорок. Может ли старый Гёте взять на себя смелость добавить к трем вашим принципам еще кое-какие?
— Прошу вас!
— Так вот: верность добру, свободе, правде — сохранять, но при этом уживаться с окружающим миром. С тем миром, который существует вокруг нас. Один человек его не переделает. Скорее лишится головы. Эту истину вы не уяснили до сего дня! И теперь не в ладу с миром. И постоянно приходите в столкновение с ним.
У Бетховена наготове была горестная отповедь. Мир никогда по станет лучше, если каждый человек будет так охотно мириться с несправедливостью, в нем царящей!
Но он сдержался на этот раз. Он подумал: как это странно, в самом деле! Вот он, Гёте, совсем рядом. Достаточно протянуть руку, и можно коснуться рукава из тонкого сукна. И все-таки он безмерно далек! Так далек, что им не понять друг друга.
Поэт ощутил возникшее отчуждение, и ему стало жаль глохнущего композитора. Он взял его под руку и, наклонившись к самому уху, сказал примирительно:
— Ваше искусство безмерно велико, порой до отчаянности. Я почти боюсь его. Оно пробуждает во мне то, что я с таким трудом сломил в себе, — юношескую гордыню и мятежность духа. Временами меня так потрясает сила вашего воображения, что я начинаю бояться, что на меня обрушится небо. Бы правы! Мы должны были встретиться молодыми!
Найти благодарный отклик в искренней душе музыканта было нетрудно. Бетховен сильно сжал руку Гёте. Но в то же мгновение он почувствовал, что Гёте поспешно старается высвободить свою руку.
— Императорский двор… — шептал он взволнованно.
На повороте дороги показалась группка разодетых дам и господ. Супруга австрийского правителя со свитой эрцгерцогов и придворных дам шествовала навстречу им.
Бетховен оставался спокойным.
— Идите, как прежде, рядом со мной. Они должны уступить нам, а не мы им! — сказал Бетховен поэту.
Гёте воспротивился требованию Бетховена: освободил свою руку, и, задолго до приближения знатной толпы сняв шляпу, отступил с дороги. Склонив обнаженную голову, Гёте ожидал, пока пройдут императрица, придворные дамы и целая толпа князей.
Между тем Бетховен, заложив руки за спину, спокойно продолжал свой путь. Свита императрицы расступилась перед ним, эрцгерцоги кланялись ему. Композитор ответил им, слегка приподняв шляпу, и, не оглядываясь по сторонам, продолжал идти.
Когда высокородное общество удалилось достаточно далеко, он остановился, поджидая Гёте.
— Бы оказали слишком много чести этим особам.
Поэт в растерянности смотрел на своего спутника и взволнованно кусал губы.
— Это невозможно! Это безумие! — бормотал он.
Гёте уже не был расположен к беседе, отвечал Бетховену отрывисто и заторопился к выходу, сославшись на важные дела. Пожатие его руки было весьма холодным, хотя в душе он искренне старался оправдать несдержанность композитора.
«Конечно, его следует извинить. Бедняга заслуживает сожаления. Он лишается слуха, и это, несомненно, портит его характер. Может быть, на музыку его это не оказывает влияния, но для общения с людьми очень существенно… Советов он не принимает. А его музыка? Да, она сильна и отмечена новизной, но мне она всегда будет чужда».
Гёте уходил не оглядываясь. А если бы оглянулся, то увидел бы, как тот, от кого он отрекся, стоял, прислонившись к дереву, и смотрел ему вслед. Как долго Бетховен ждал этой встречи, сколько надежд связывал с ней — теперь все рухнуло!
И все-таки он всегда будет любить творения поэта. Ведь они, подобно солнцу, величественны и светлы, раздумывал Бетховен, охваченный печалью.
Он смотрел на удаляющуюся фигуру поэта, не спуская с него глаз до тех пор, пока тот не исчез в толпе гуляющих.
«И опять один! Как и всегда!» — вздохнул Бетховен, уходя из парка.
кажите нам, маэстро, почему вы, собственно, не женились? В вашем сердце уже нет места для чувства, это известно. Оно целиком принадлежит музыке. Но женитесь хотя бы из благоразумия! Ведь вам же скоро пятьдесят! И что ни педеля, у вас в доме новая прислуга и вечный беспорядок!»
Добродушно улыбаясь, толстый адвокат Бах написал этот вопрос на листке бумаги и передал Бетховену. В окружении верных друзей композитор сидел во главе стола, как вождь некоего племени. Это были музыканты, журналист, поэт, а из старых друзей Олива и Цмескаль. На другом конце стола сидел Шиндлер, не спускавший с композитора любящих глаз. Он чувствовал себя здесь таким ничтожным! Все гости Бетховена были или старше его по возрасту, или более знатного происхождения, но выше всех для него был Мастер.
На эти сборища в таверне «У цветущего куста» Шиндлер прибегал при каждой возможности, стремясь побыть вблизи своего кумира. Бетховен нее чаще давал ему всевозможные поручения, и студент не находил себе места от радости, когда слышал слова благодарности или похвалу.
Вопрос доктора Баха показался ему более чем дерзким. Ну, теперь разразится буря! В самом деле, кого бы не возмутил вопрос, касающийся самых сокровенных сторон его жизни! Он не знал, что в этой дружной компании принято шутить друг над другом, не тая обиды. II Бетховен был среди них первым остряком. По привычке он хотел отшутиться, но потом провел ладонью по лицу, будто хотел отогнать горькие раздумья, и с трудом выговорил:
— К несчастью, я не встретил такой женщины… Я знал лишь одну, которую мечтал иметь своей женой, но это оказалось несбыточным.
После этого горестного признания наступила гнетущая тишина. Только доктор Бах еще громче запыхтел своей длинной трубкой. Они ожидали услышать шутку, и вдруг открылась старая незаживающая рана. Кроме Шиндлера, все присутствовавшие знали о любви Бетховена и Терезы Брунсвик. До сих пор Тереза оставалась одинокой, а Бетховен не женился.