Она взяла их с собой! Унесла последнее свидетельство ее любви. Она боялась, что я выброшу их? Или хотела оградить меня от воспоминании, которые мучили бы меня, как ее мучили мои письма?
Заходило солнце, и запах ее духов медленно исчезал в застоявшемся воздухе комнаты.
И все же кое-что осталось! Бетховен на ощупь протянул руку в глубь письменного стола и, открыв тайную задвижку, достал сверток в белом полотне. Он боязливо оглянулся, запер дверь на ключ и развернул сверток.
В нем был портрет — может быть, не слишком искусное изображение Терезы. Лицо, полное благородства, спокойствие в чертах, напоминавших прославленные греческие скульптуры. И внизу надпись: «Редкостному гению, великому художнику, прекрасному человеку. Т. Б.».
Он смотрел на портрет, и его губы дрожали.
— Тереза, — шептал он, — ты хочешь отдавать свою любовь несчастным! Но кто же несчастнее меня на всем свете? — И он разразился тяжелыми, мужскими рыданиями.
Пришла ночь горячечных раздумий, ночь бесконечно долгая, бессонная. Лишь перед рассветом сомкнулись его веки и измученный мозг погрузился в обманчивый зыбкий сон.
Приход Терезы тоже был сном.
Внезапно он пробудился. Вскочил и зажег свечу. Греза еще владела им. Нужно было убедиться, что все это было на самом деле…
Он бросился к письменному столу. Открыл потайной ящичек, всунул руку не глядя. Пальцы нащупали портрет, зашуршала бумага. Да, это его письма, которые она вчера вернула ему, и он запер их вместе с портретом.
Так все это правда!
Глухой композитор Людвиг Бетховен остался в одиночестве, как вырванный из земли дуб.
Тереза добровольно ушла из его жизни, из его мечтаний!
Кто еще покинет его, Людвига Бетховена? С горечью он сделал вывод:
«Последняя надежда — маленький Бетховен, Карл, сынишка умершего брата, но мальчику всего одиннадцать лет. Как дядя и опекун я его, конечно, выращу, но доживу ли до того времени, когда он станет зрелым человеком? А если доживу, что потом? А что теперь? В эти дни, такие тяжелые?
Глухота, старость, болезнь, одиночество!»
Уготовил ли для него ад еще худшие напасти?
Разлука с Терезой надломила могучую натуру Бетховена. Он подвел итог своим утратам: им не было числа. Шаг за шагом близилась старость. Кто знает, может быть, пройдет еще немного дней и люди будут разыскивать его безымянную могилу?
Музыка — вот то единственное и главное, что еще его удерживало в жизни, не давая утонуть в пучине бед.
И он опять твердо стоит на ногах, стоит, пока судьба не решает отнять у него последнюю из радостей — дирижерскую палочку!
Хотя Вена увлечена Россини, итальянским композитором, недавно вошедшим в моду, венский театр наконец вспомнил о «Фиделио». Композитор переработал ее и написал новую, уже третью, увертюру «Леонора».
С надеждой ожидал Бетховен того дня, когда его опера после трехлетнего перерыва снова зазвучит со сцены. Он добросовестно посещал репетиции, советовал, помогал, не сознавая, что из-за глухоты только мешает.
Маэстро пожелал сам дирижировать на генеральной репетиции. Директор театра ежился в предчувствии последствий, а дирижер Умлауф безнадежно пожимал плечами. По можно ли отказать стареющему композитору в последней радости!
Бетховен пришел в театр с Шиндлером, ставшим с годами его доверенным лицом, секретарем, другом.
Молодой человек, хотя и не был знатоком музыки, обладал преданным сердцем и редкостным терпением. Не жалел он и своего времени. Когда Бетховен стал за дирижерский пульт, тот устроился поблизости, в первом ряду зрительного зала.
С самого начала стало ясно, что композитор плохо слышит оркестр и совсем не слышит певцов. Возникло непонимание. Бетховен замедлял темп, и оркестр послушно следовал его руке, певцы же придерживались прежнего темпа и опережали оркестр. Композитор ничего не замечал, но рядом с ним находился капельмейстер Умлауф. Когда расхождение между хором и оркестром стало чрезмерным, он поднялся и крикнул оркестру:
— Довольно!
Оркестр сразу же умолк. Бетховен смотрел непонимающе.
Умлауф ласково улыбнулся ему:
— Ничего, ничего! Маленькая ошибка. Начнем снова.
Новое затруднение не заставило себя долго ждать. Опять певцы оказались на несколько тактов впереди оркестра. Умлауф снова прервал репетицию.
Всем было ясно, что продолжать под руководством композитора репетицию невозможно. Но сказать об этом несчастному глухому музыканту ни у кого не хватало мужества.
Бетховен почувствовал недоброе. Резко обернулся:
— Шиндлер!
В его зове было отчаяние и призыв о помощи. Молодой человек подбежал к нему. Композитор протянул «разговорную» тетрадь и движением руки приказал писать. Шиндлер начертал отчаянную мольбу:
— Очень вас прошу, не продолжайте. Я все объясню дома!
Композитор понял. Отбросив палочку, он мгновенно перескочил через барьер, отделяющий оркестр от кресел.
Они добежали домой в тяжком молчании, и Бетховен бросился на диван, закрыв лицо руками, не спрашивая ни о чем.
В таком состоянии он пробыл до обеда. Наконец Шиндлеру удалось уговорить его немного поесть. На лице Бетховена было написано глубочайшее страдание, а уста не произнесли ни одного слова.
Только после обеда, когда Шипдлер собрался уходить, Бетховен прохрипел:
— Останьтесь, прошу вас!
Шиндлер разделил с Мастером уже немало бед, однако не помнил времени столь тяжкого, как этот хмурый ноябрьский день.
Бетховен пережил ночь, каких не бывало с той, памятной, после разлуки с Терезой. Судьба нанесла ему новый удар! Он лишился возможности дирижировать, у него отнято самое действенное средство против отчаяния!
Временами он впадал в мрачное тягостное забытье и, пробуждаясь, резко вздрагивал. Будущее лежало перед ним мертвой пустыней.
Но едва рассвело, несокрушимый Бетховен снова обрел мужество. При первых лучах тусклого солнца он вновь почувствовал в себе силы.
«Настоящий человек выстоит и в самых неблагоприятных тяжелых обстоятельствах, — думал он. — Ведь я умел это всегда! Сто раз сбитый с ног, я поднимался снова. Зачем же мне сдаваться сейчас?
Ну, моя судьба, покажи, на что еще ты способна? Ты отняла у меня Терезу, и день за днем отнимала мой слух. Ну ладно! Я уже не могу больше дирижировать. Но каждый тон звучит во мне по-прежнему ясно. Я еще могу писать! Я могу утешать своей музыкой несчастных и придавать мужество малодушным.
Я не сдамся без борьбы. Я поклялся, что возьму тебя за глотку, проклятая судьба! И я сделаю это!
Я одинок и глухотой отторгнут от мира, Но все же я способен сделать больше, чем иные, кого не постигли горести и недуги.
Я — Человек. Может быть, я погибну, но не сдамся!»
Он вскочил с постели.
— На свете есть много дел, делай их! — сказал он себе громко.
Он разделся до пояса, до краев налил умывальник холодной водой и начал плескать себе на лицо, грудь, голову.
Он всегда чувствовал себя счастливым под этим маленьким водопадом, который весело расплескивался по комнате, образуя лужицы, подчас проникавшие через пол в квартиру соседей. Может быть, потому он так любил воду, что в детстве привык смотреть из окна, как Рейн, изменчивый и вечный, катит свои волны. Потом Бетховен сел за письменный стол и погрузился в работу, будившую в его душе чувство радости. После двух часов напряженного труда вновь «водные процедуры», а затем пение гамм, громкое, насколько хватало голоса. И вновь он обрел радостное сознание своей силы.
В таком состоянии его застал Шиндлер, прибежавший около десяти часов утра, полный беспокойства после вчерашнего взрыва отчаяния. Пораженный, он увидел, как маэстро, склонясь над умывальником, распевает громовым голосом.