Но в нем пробуждался совсем иной Бетховен. Кое-кто из друзей уже заметил это. Сотни раз толковали об этом в кофейне «У цветущего куста». Он стал еще более замкнут, но какой-то просветленный душой, словно в нем зажегся ровный загадочный свет. Не связано ли все это с новым замыслом? Может, он сочиняет Девятую симфонию, о которой не раз упоминал?
Но откуда в ней взяться радости? Под его крышей радость не обретается. Он одинок и заброшен, дом его запущен. Без конца меняется прислуга. Они ругают его. смеются над ним за его спиной, считая помешанным. И хотя насмешек он не слышит, он чувствует их.
Племянник Карл совершенно отравляет его существование. Композитор поместил его в лучший венский пансион, но тот не желает учиться, не слушает его советов. А ему всего лишь шестнадцать лет. Чего же ожидать дальше?!
Здоровьем бедный маэстро тоже не может похвалиться. Одна болезнь сменяется другой. Его часто мучает воспаление легких, печень больна, и бог знает что еще! Немало есть и других причин, чтобы быть мрачным. Откуда же, из каких источников черпает он свою бодрость?
Некоторые говорят, что он год от году молодеет. Будто лет ему не прибавляется.
Раньше, чем Шиндлер произнес слова сомнений, дрожки остановились у дома, где жил Бетховен.
Не успела коляска остановиться, композитор, вскочив с места, вложил своему спутнику в руки кошелек и крикнул:
— Заплатите, мне некогда!
Ой вбежал в дом и взлетел по лестнице, будто его пятидесяти двух лет и не бывало.
Когда через несколько минут Шиндлер вошел в комнату, Бетховен замахал навстречу ему нотной тетрадью:
— Есть! Уже есть!
— Что?
— Мелодия, которую я искал весь день!
Он бросился к роялю, расстроенному, с оборванными струнами, полопавшимися под ударами его пальцев, и что-то проиграл. Композитор ударял по клавишам с невероятной силой, будто надеясь услышать хотя бы отдаленный намек на звук. А когда он хотел извлечь из клавиш пианиссимо, его туше было таким слабым, что мелодия не слышалась совсем. Жалкое нагромождение разорванных, отдельных нот — вот что было результатом его усилий.
Но лицо Бетховена светилось таким же восторгом и священным огнем, как в те времена, когда он своей игрой покорял мир. Не могло быть сомнения: ему слышалась не жалкая трескотня, а мелодия, полная красоты и гармонии.
— Вы слышите? Слышите? Это песнь о радости! — победно закричал он и торжественно поднял вверх палец, желая подчеркнуть важность своих слов.
Шиндлер онемел. Он стиснул зубы, ничего не понимая, и готовый скорее плакать, а не радоваться.
Но Бетховен уже не спрашивал ни о чем. Он как бы опустил занавес между собой и миром, умолк и ничего не видел вокруг. Мастер снова погрузился в свой таинственный мир, полный света и одному ему слышимых звуков.
есколько недель спустя Шиндлеру уже многое стало ясно. Он очень любил Бетховена и боялся за его будущее, беспокоился о его завтрашнем дне, о наступающей старости. Вот он идет к композитору в таком волнении, что размахивает руками и чуть ли не разговаривает сам с собой вслух. Он, Шиндлер, скажет ему все! Как это можно так вот опрокинуть все, что создавалось веками?
Девятая симфония! Она могла бы превзойти все предшествующие, если бы, конечно, маэстро послушался его совета. Разве есть что-нибудь подобное у Моцарта, Гайдна, Генделя или Баха!
Шиндлер уже говорил ему:
— Мастер, выбросьте из головы эту идею! Правила не позволяют ничего подобного.
А он рассмеялся и сказал:
— Не позволяют? А вот я позволю!
Как будто он папа римский! Теперь его критики во всеуслышание заявят о том, о чем до сих пор говорили лишь между собой шепотом:
«Бетховен сошел с ума».
Сколько раз уже ему самому казалось, что так, пожалуй, оно и есть. Достаточно вспомнить историю в Мёдлинге с этими бродячими музыкантами. В самом разгаре работа над «Торжественной мессой» — сочинением грандиозным. И что же? Он прервал ее, чтобы сочинить танцы для семерых бедняг из трактирчика «У трех воронов». А потом еще тряслись в коляске до Мёдлнига, чтобы вручить дар, которого эти бродячие музыканты никогда не оцепят! Безумие! Чистое безумие!
Однако это еще малость в сравнении с тем, что он задумал теперь! Вставить хор и вокальные партии в ткань симфонии! Все равно что на черные брюки нашить красную заплату. Слыханное ли дело! Симфонии исполняет оркестр. Это не опера и не оратория!
Пока Шиндлер — преданная душа — переживает все эти страхи, уверенный, что его учитель лишился рассудка, тот напевает, ударяет по клавишам, что-то мурлычет себе под нос и пишет.
Шиндлер вошел без стука. Мастер все равно бы не услышал. Как только они поздоровались, сразу начались пререкания, и на этот раз карандаш ученика вел себя очень наступательно:
«Я говорил о вашей симфонии со многими известными музыкантами. Они все удивляются, почему вы, вопреки здравому смыслу, хотите пение включить в симфонию?»
— Положим, этого не я хочу. Этого требует идея симфонии.
«Ваши предыдущие восемь обошлись без человеческих голосов. В самой музыке люди ощущали героизм «Героической», спокойствие Второй, очарование сельской жизни в «Пасторальной» пли радость танца в Восьмой симфонии».
— Но на этот раз я должен найти еще более убедительные средства. Я хочу сказать людям, что все мы родились для страданий и радости, но самые великие из нас те, кто умеет и в страданиях черпать радость.
«Но все это вы должны выразить только с помощью музыкальных инструментов!»
— А разве человеческий голос — это не лучший инструмент? Я включаю в симфонию оду Шиллера, потому что мне самому свою идею не выразить с такой ясностью. Почему же поэт не может соединиться с музыкантом?
«Может, по в опере или в песне!»
— Я и вставлю песню в ткань симфонии.
«Но никто из композиторов этого не делал!»
— Так сделаю это я!
«Вы всех насмешите!»
— Будущие поколения меня поймут. И моя музыка поможет людям одолеть несчастья, выпадающие на их долю. Для меня всегда было величайшим счастьем помогать людям страдающим.
Конечно, мне в моем одиночестве часто казалось, что судьба не уделила мне ни малейшей крупицы счастья. II много раз я сам говорил себе: ты не имеешь права жить для себя! Только для других! Для тебя уже счастье невозможно, ищи его в себе самом, в своем искусстве!
Нет такой пропасти, из которой не вела бы наверх хотя бы маленькая тропинка. Моя тропинка — это музыка. Для других это может быть паука пли какая-нибудь иная деятельность, полезная для человечества. Так любой может найти радость для себя.
«Я понимаю главную мысль вашего сочинения, но…»
— Нет, не понимаете! Иначе как вы можете оспаривать мое намерение включить оду Шиллера в симфонию! Человека приводит в волнение уже первая ее фраза, этот страстный призыв!
Композитор так увлекся, что подбежал к столу и начал рыться в бесчисленных бумагах, разыскивая потрепанную книжку. Перелистывая ее, он продолжал защищать свой замысел.
— Вы только послушайте, как призывает Шиллер:
Это именно то, что хочу сказать я. Все люди будут братьями! Язык, вероисповедание, цвет кожи — все эти глупые предрассудки, опутывающие нас веками, все они должны исчезнуть. К сожалению, мы с вами, Шиндлер, сейчас не понимаем друг друга. Вы хотите, чтобы я сочинял симфонии по вашему рецепту…
«Но…»
— Знаю. Я делаю нечто такое, чего до сего времени не делал никто. Но если бы не искали новых путей, мир оставался бы ничтожным. Главное в жизни — две вещи: свобода и прогресс, Ну, однако, уже достаточно. Не мешайте мне, да и вам нужно работать.