К княжескому органисту, появившемуся в Бонне около трех лет назад, он привязался так, как мог бы быть привязан к отцу, если бы Иоганн Бетховен сам не оттолкнул мальчика.
— Так вы придете сегодня к нам, маэстро? — уже в который раз спрашивает мальчик задумавшегося Нефе.
— А это очень нужно? — неуверенно отговаривается органист.
— Мы были бы так рады! Мамин день рождения — еще лучше, чем сочельник. Кажется, это единственный день в году, когда она бывает счастлива. Было бы так жаль, если бы вы не пришли…
Мальчик ждал ответа, в то время как мысли органиста были совсем о другом. Но он решил в конце концов, что было бы бессердечно отвергнуть такое искреннее приглашение.
— Приду, приду, мальчик, — ответил он задумчиво и несколько живее добавил: — Только бы отец не был чересчур… Я страшно не люблю… — Он не договорил, по отвращение к пьянству было написано на его лице, на котором сразу прорезались морщины.
— Нет, нет, — поспешно заверил мальчик. — На мамин день рождения! Никогда! У нас в этот день бывает мир и благоволение! Да у него и времени на это не бывает, он весь вечер музицирует.
— Музицирует… Да, да, — повторил органист рассеянно, занятый какой-то неотвязной мыслью и плохо понимавший, о чем говорит мальчик. Потом вдруг воскликнул: — Музыка! Да! В ней красота, величие, счастье. Но, Людвиг, если бы я не верил, что искусство нужно людям, как хлеб, я сказал бы тебе кое-что!
— Что, маэстро?
— Я сказал бы: мальчик, бегл от рояля, оставь музыку и стань булочником. Живя в страхе божьем, ты толстел бы понемногу, владел бы участком земли и виноградником на берегу Рейна, жил бы в собственном доме. Или стань цирюльником, сапожником — все лучше, чем быть музыкантом его курфюрстовой милости!
— Скажите, маэстро, а почему же тогда вы не стали заниматься ремеслом? — В глазах мальчика светилось лукавство.
Например, портновским, да? Конечно, мой отец мог научить меня обращаться с ножницами, иглой и утюгом. Но меня влекло искусство: музыка, театр, поэзия, Я не мог устоять.
Он вздохнул, помолчал и снова заговорил:
— Говорят, что в болотистых мостах блуждают огоньки, способные увлечь человека в гибельную трясину. Я не верю в эти россказни. Но знаю, что искусство — это великий огонь, поднимающий человека к несказанным высотам. Кто однажды связал свою судьбу с искусством, уже никогда не сможет жить без него.
— Я узнал ноты раньше, чем азбуку, — задумчиво отозвался мальчик.
— Это мне известно, — сказал его горбатый спутник. — Я еще не встречал человека, до такой степени одержимого музыкой. А кто, собственно, занимался с тобой?
— У меня, маэстро, было много учителей, и ни одного настоящего. Отец был первым и самым незадачливым. Что он умеет всерьез? Когда он играет на рояле, думаешь, что он ведь, собственно, скрипач; если возьмется за смычок, сразу жалеешь, что он не отдался целиком фортепьянной игре.
— Мне кажется, что учителем Людвига Бетховена был сам Людвиг Бетховен.
— Да, до тех пор, пока в Бонн не приехали вы.
Нефе только махнул рукой.
— Человек может быть учителем самому себе. И от итого имеет ту выгоду, что не должен платить.
— Вы тоже учите меня бесплатно!
— Это не совсем так. Разве ты не играешь на органе в церкви, и потом, если я буду учить какого-нибудь княжеского сынка, ему придется платить за себя и за тебя.
— Это было бы несправедливо, маэстро.
— Он всего-навсего заплатил бы свой долг. Все князья в долгу у своих подданных. В сущности, курфюрст должен чуть ли не каждому жителю в округе.
— Он и у вас занимал? Я и не знал!
Нефе смеялся.
— Конечно. И у твоего отца тоже.
— Ну нет, маэстро, у нашего отца невозможно занять ни гроша. Его карман всегда пуст.
— Потому, что вашего отца обкрадывает его светлость.
Удивленный мальчик молчал. Уж не заболел ли его учитель?
— Вы говорите загадками, маэстро!
Нефе остановился, на лице его блуждала странная улыбка.
— Если бы мы жили несколькими милями западнее, ты бы знал не только загадку, но и отгадку.
Людвиг обратил вопрошающий взгляд в ту сторону, где солнце медленно садилось за верхушки невысоких холмов. Ничего не понимая, он пожал плечами.
Во Франции уже кое-что сдвинулось, не то что у нас. Для них скоро взойдет солнце, продолжал органист.
— На западе, маэстро? — В умных глазах мальчика отразилось недоумение.
Горбатый музыкант взял его под руку, и они пошли по тропинке вдоль Рейна.
— Мне нужно научить тебя многому другому, кроме музыки, чтобы ты видел немного дальше своих клавиш.
А что я должен видеть?
— Ну, например, чем отличается княжеский музыкант от охотничьей собаки его милости?
Музыкант от собаки?
— Разница вот какая: собака всегда накормлена, хотя не очень надрывается, ведь господа на охоту ездят нечасто. А княжеский музыкант наоборот: хорошо накормлен редко, зато трудится непрестанно. Ведь князь хочет слушать музыку каждый день. И мы играем во время утренней литургии, дабы князь с приближенными не заснул, играем во время обеда, дабы пища лучше ими пережевывалась, музицируем вечером, дабы развлечь их перед сном.
— Трудиться должен каждый!
— А ты видел когда-нибудь милостивейшего господина работающим на винограднике?
— Он же богатый, зачем ему работать?
— Потому он и богатый, что других обкрадывает. Между князьями и разбойниками нет большой разницы, Людвиг был ошеломлен речами Нефе, но чувствовал, что его учитель рассуждал справедливо. Ему было понятно и то, что тот ставил на одну доску князей и разбойников. В самом деле, разве князья не отнимают урожай у земледельца, плоды труда у ремесленника и все, что только можно отнять, у художника?
— Мы рабы, — мрачно и гневно доносился голос органиста. — Захочется господину, и будем ползать перед ним на четвереньках!
— Я не буду, — отрезал мальчик, и его лоб прорезала строптивая складка.
Нефе горестно усмехнулся:
— Наши хозяева держат бедняков за ошейник. А художники, творцы красоты, бродят от двора к двору как бездомные псы. Подставляют свой ошейник и просят: сделайте милость, возьмите меня в услужение!
Людвиг остановился, уязвленный на этот раз до крайности. Он воззрился на ожесточенное лицо своего спутника.
— А я не хочу быть господским лакеем! Я не буду ходить от двери к двери, подставляя свой ошейник! Маэстро, скажите ради бога, что мне делать?
Нефе ответил не сразу. На лице его отразилось тайное удовлетворение.
— Этого я и хотел, мой мальчик! Услышать твой вопрос: что нужно делать? Но ведь и я хотел бы знать ответ на этот роковой вопрос.
— Можете ли вы мне что-нибудь посоветовать?
— Себе — нет. Тебе — да.
Княжеский органист не успел ответить, как раздался привычный звон соборного колокола. И сразу, будто только и ждали этого сигнала, заговорили колокола иезуитского и францисканского монастырей, а потом зазвонили во всех городских и сельских костелах.
Юный Бетховен снял шляпу и тихо читал молитву. Нефе был протестантом, но и у него при звоне колоколов в католических храмах выражение лица смягчалось. Ему бы несдобровать, если бы кто-нибудь увидел его в этот момент в головном уборе! И без того у него было много врагов, возмущенных тем, что архиепископ держит у себя на службе приезжего иноверца.