Людвиг вздрогнул, его будто стегнули прутом.
— Мы обязательно должны сейчас говорить об этом человеке?
— Да, должны. Это великий музыкант. Скажу больше — гениальный. Певец, актер, скрипач, пианист, флейтист, а в игре на гобое ему нет равных.
— Да, это правда. Но, пожалуйста, маэстро, чем меньше мы будем говорить о нем, тем лучше. Я рад, что он пробыл в Бонне только год.
— Мне приходилось слышать, что он был к тебе чрезмерно строг.
— Строг? — Мальчик мрачно рассмеялся. — Беспощаден! Да если бы он подобным образом обращался с лошадью, и то люди возмутились бы. Но мне следовало бы рассказать все по порядку.
— Этого я и хочу.
— Когда Пфейфер появился в Бонне, отец предложил ему поселиться у нас. Потом договорились, что вместо платы за стол и квартиру он будет учить меня. Он и учил — на рояле, на флейте, на скрипке. О каком бы предмете из любой области музыки ни шла речь, Пфейфер неизменно был осведомлен. Он умел все: от прекрасного исполнения самых серьезных музыкальных произведений до виртуозного подражания всевозможным птицам.
Больше всего мы, дети, любили, когда он превращался в волшебника. Из его пальцев вещи исчезали и сразу же являлись в другом месте. Он умел превратить в ничто серебряную монету и потом вытащить ее у кого-нибудь из-за уха.
Он не был плохим наставником для меня, пока оставался трезвым. Но горе было, когда он запивал! Как в сказке, превращался он из веселого человека в дикого зверя. Сколько раз бывало, что они возвращались с отцом из трактира за полночь, и его вдруг осеняло, будто со мной в этот день не занимался. Они извлекали меня сонного из постели и тащили к роялю. Мне было тогда восемь лот. Можете себе представить, как я пугался. Я отбивался от них изо всех сил. Матушка заступалась. Но они все равно заставляли. Приходилось садиться за рояль и играть до утра. Слезы заливали мне лицо, а я не мог их даже вытереть.
Если я уж слишком сопротивлялся, они запирали меня в чулан, набитый рухлядью, давали в руки скрипку, показывали в нотах какое-нибудь трудное место и приказывали:
«Играй! До тех пор играй, пока не будет ни малейшей ошибки!»
И я играл при свече, а потом впотьмах. А мои учителя сидели в кухне, допивали принесенную бутыль и слушали. И удивительно то, маэстро, что я не питал злобы к Пфейферу. Он-то, наверное, считал себя правым. Часто он кричал мне: «Только работай, работай, как одержимый! Я сделаю из тебя настоящего музыканта!» Не люблю вспоминать Пфейфера, не хочу о нем слушать, но и дурного слова не скажу. Мне всегда почему-то казалось, что он страшно несчастен.
— Ты прав. Он был одним из немногих музыкантов, остро ощущавших унизительность своего положения. Великий художник — и, в конце концов, господский лакей. Оденут его в ливрею: иди, слуга, пой во время ужина, чтобы милостивый господин лучше пережевывал жаркое из поросенка! Дух и денежный мешок противостоят друг другу. Труженик против дармоеда!.. Ну, не хмурься, ты тоже ходишь в замок в лакейской ливрее, с той разницей, что слуги носят красный фрак, а мы, музыканты, зеленый.
— Маэстро, вы уже говорили сегодня об этом. Мне тяжко это слушать. Лучше посоветуйте, как освободиться от этого рабства. Вы же мне обещали. И почему мы должны говорить о Пфейфере?
— Потому что я хочу от тебя того же, чего и он хотел!
Нефе остановился, положил свои длинные руки на плечи мальчика и с силой сжал их. Людвиг почувствовал, что наступила минута, когда он узнает то, чего так жадно ожидал.
— Людвиг, крепко запомни то, что я скажу тебе сейчас, в день рождения твоей несчастной матери! У тебя есть единственный путь выйти из униженного состояния: стать художником, таким большим, что не ты должен будешь кланяться князьям, а они тебе! Заставить мир слушать твою музыку с трепетом, а каждое твое слово с уважением!
Слова Нефе звучали с такой страстью, что мальчик задрожал. Несчастный горбатый музыкант, один из самых образованных людей Германии, вложил в них всю горечь пережитого, всю мудрость, которую он вынес из борьбы с тяготами жизни.
Юный Людвиг не представлял себе в эту минуту, какие долгие годы непосильного труда ему предстоят, не думал он и о том, что художника чаще венчают терновым венцом, чем золотым. Но его обрадовало то, что учитель верит в его предназначение.
— Вы думаете, что я мог бы стать таким, маэстро?
— У тебя есть дар, — серьезно произнес органист.
— У Пфейфера он тоже был!
— А умрет он где-нибудь в канаве, как нищий. Я не без умысла заставил тебя вспомнить о нем. Ты видишь, как низко может пасть человек, даже обладающий талантом. Дарование — это еще не все, оно может погиб-путь, если дано человеку, не обладающему дьявольским упорством. Запрети, запрети себе навсегда произносить такие слова, как я не могу, мне не хочется, я не знаю! Потерпишь неудачу — начни снова! Сто раз потерпишь неудачу — сто раз начни снова!
Кажется, я кое-чему все-таки научился, маэстро!
— А и это заслуга Пфейфера! Он научил тебя понимать, что человек может одолеть любое препятствие. Иногда нужно атаковать тысячу раз, чтобы твердыня наконец пала. Достаточно и щепотки дарования, а упорства нужен океан. II на этой паре ты мог бы прийти к цели, если бы мир был устроен разумно. По в наше время необходимо иметь тройку.
— Что вы имеете в виду, маэстро?
— Эта тройка такова: дарование, упорство и уверенность в себе. Я не говорю — гордыня. Храни тебя бог от нее, я говорю — уверенность в себе. Кто хозяин мира? Дворяне, князья, епископы — тираны всех мастей. Умные это люди? Редко. Они презирают тех, кто но родился во дворце, как они. Думают, что народ создан для того, чтобы угождать им. Я же говорю: народ существует для того, чтобы править!
В сумрачном свете месяца и в отблесках фонарей лицо Нефе было очень бледным. Глаза его горели. Голос прерывался от волнения.
— Я знаю, что говорю, мальчик. Жалею, что пришел к этой мудрости так поздно! Начищенный сапог с золотой шпорой награждал меня пинком не раз. Конечно, бывает, что и среди знати встретишь душу мудрую и добрую. К таким относись по-дружески. Но с остальными власть имущими держись гордо! За всех нас, поверженных, изнуренных, полуголодных. Докажи им, что ты выше их. Жизнь двигают вперед только труженики и мудрецы, а не те, что только и умеют размахивать бичом.
— Маэстро, не знаю, сумею ли я… — начал неуверенно Людвиг, глядя в землю.
— Не сумеешь? закричал Нефе. — Я приказал тебе забыть это слово! Ты сумеешь! Ты должен стать, величайшим музыкантом из всех, которые когда-нибудь жили на земле! Такова цель!
Мальчика поразила страстная речь Нефе. Он понимал, что в эту летнюю ночь в уличном сумраке произошло что-то важное. Рука его учителя твердо начертала линию его жизни. И он принял наказ, еще не зная, как сумеет осуществить его.
маленькой комнате, где спал Людвиг в детстве, висела небольшая картина, всегда волновавшая его. На пей был изображен блестящий дворец курфюрста, увенчанный башенками, с массивными трехстворчатыми воротами. Вся эта величавая красота, воплощенная в камне, была охвачена гигантскими языками пламени и окутана дымом.
На этой дешевой картине все выглядело еще ярче, чем в действительности. Жгучие языки пламени походили на адские фонтаны, бившие из дверей, из слуховых окоп и из башенных отверстий.
Художнику удалось донести до зрителей ужас роковой ночи пятнадцатого января 1777 года, когда предмет гордости города пожирала беспощадная стихия. На первом плане он изобразил мужчину, женщину и ребенка. Вся семья в отчаянии воздевала руки к небу, моля о помощи. Стоящий сбоку барабанщик сзывал спасителей, которые приближались к месту бедствия на удивление размеренным шагом…
Черную страницу из недавнего прошлого родного города Людвиг знал не только по этой цветной гравюре.
Ему тогда было шесть лет, но он до сих пор помнит, как, охваченный ужасом, смотрел издалека на рухнувшую крышу и обвалившиеся стены. Своей маленькой рукой Людвиг судорожно сжимал руку матери, уверенный, что она может защитить его от разрушительного огня.