Не сговариваясь, спутники расселись по комнате. Иан устроился в широком кресле, отодвинув в сторону тяжелый подбитый лисьим мехом плащ. Цири по-хозяйски рухнула на кровать, а Фергус опустился на пол — в шаге от кресла Иана, хотя явно хотел разместиться поближе. Анаис же откинула крышку массивного кованного сундука в углу спальни и извлекла из него большую бутыль зеленого стекла, явно початую, но совсем немного, будто из нее время от времени делали по глотку. Королева вытащила пробку, всунула сосуд в руки Иана и отошла к кровати, уселась вплотную к Цири и замерла.
Три пары глаз были устремлены на юного эльфа и явно ждали от него каких-то слов, а он только сидел, судорожно сжимая тонкое теплое горлышко, и не мог открыть рта. Ему казалось, что запас речей в нем был исчерпан теми короткими фразами, что он произнес с того момента, когда папа принес ему страшную весть, и теперь говорить было больше нечего — оставалось радоваться, что Иан успел сообщить Фергусу самое главное.
Цири вдруг раздраженно фыркнула, рывком встала и подошла к юному эльфу, выдернула из его рук бутылку и уселась рядом с его креслом на пол, скрестив ноги. Это была словно бы условная команда для остальных — Фергус тоже подполз ближе, прислонился плечом к подлокотнику. Анаис последовала его примеру, и теперь Иан оказался в центре маленького круга, как добрый дедушка в окружении внуков, ожидавших увлекательной истории о прошедшей войне.
— Когда моя мама умерла, мне было четыре года, — вдруг заговорила Цири. Она поднесла горлышко к губам и сделала долгий глоток, потом протянула бутылку Анаис, — Я почти ее не помню, признаться, моя бабушка почти не подпускала ко мне родителей с самого моего рождения. Она будто не могла доверить им меня, была уверена, что они точно не справятся со своими обязанностями. Это отношение спасло мне жизнь — она не отпустила меня в их последнее плавание, но из-за него я теперь знаю мать только по портретам, которые хранит отец. — она помолчала, и никто не осмелился нарушить этого молчания. — Когда нам сообщили, что корабль, на котором плыли мои родители, затонул, все принялись сочувствовать мне и бабушке. Она, я помню, поседела от горя в одну ночь, и, хоть и не пролила на людях ни слезинки, было совершенно понятно — королева Калантэ скорбит. А я… — Цири усмехнулась, — я не знала, что делать. Все ждали от меня, что я буду печалиться. Может быть, рыдать и звать ночами маму с папой, а мне было только обидно, что бабушка почти перестала со мной разговаривать, а все вокруг, вместо того, чтобы играть со мной, только смотрели с сочувствием и повторяли «Бедная деточка». Я словно заболела какой-то заразной болезнью. Хъялмар и Керис — дети ярла, с которыми я дружила, боялись подходить ко мне — их застращали родители, и они опасались, что я могу расплакаться прямо посреди катка или игры в догонялки. Мне хотелось им врезать, только чтобы расшевелить — доказать, что со мной все в порядке. Да, мои мама и папа умерли, но я-то нет! И когда я наконец заплакала — не от горя, от досады — все будто получили именно то, чего все это время от меня ждали. Со мной снова разговаривали, жалели меня и пытались утешить. А я, четырехлетняя, никак не могла поверить, что слова «мама умерла» означают, что я больше никогда ее не увижу. Позже, когда погибла бабушка, я точно поняла, что значит терять любимых, и потом встречалась со смертью лицом к лицу много раз. Но мама… она вроде и не умерла для меня. Каждый год в день ее смерти мой отец выпускает в небо белых голубей — их специально разводят ради этой церемонии. И мне до сих пор кажется, что все это — пустой спектакль. Что раз он выжил тогда — и живет до сих пор, то и она где-то продолжает жить. Просто слишком далеко, чтобы вернуться.
Цири замолчала, и, когда Анаис вернула ей бутылку, снова глотнула, невесело хмыкнула. Юная королева помедлила, словно ждала продолжения истории, но, не дождавшись, заговорила сама.
— Семь лет назад мою мать обвинили в измене, — сказала она, и ее лицо на мгновение исказила кривоватая нервная улыбка, — она готовила заговор против Императора вместе со своим любовником, чтобы свергнуть Эмгыра и добиться полной независимости Темерии — так она говорила на суде. Мне самой пришлось выносить ей приговор, и, согласно нашей договоренности с Императором, я была вправе помиловать ее и отправить в изгнание. Когда ее под конвоем доставили в Вызиму, я ее не узнала. С тех пор, как закончилась последняя война, мать все время жила в Нильфгаарде — ее держали почетной заложницей, а позже — она и сама не захотела возвращаться. В совсем раннем детстве мы с моим младшим братом Бусси стали разменными монетами в игре королей Севера, нас забрали у матери, и Бусси так плакал. А я помнила последние слова отца — будущий король не должен показывать своих слез. И ругала брата, он еще больше обижался и еще сильнее плакал. Мне плакать совсем не хотелось. Позже, когда я вернулась в Вызиму и меня провозгласили наследницей Фольтеста, у меня появилась новая семья, — Анаис глянула на Иана, и тот, неожиданно для себя, улыбнулся ей, — Мать часто писала мне из Нильфгаарда, а когда приезжала — пару раз в год — неизменно отчитывала Роше за то, что он неправильно меня воспитывает, позволяет мне слишком много, потакает моим прихотям и «лепит из меня не принцессу, а партизана» — так она и говорила. И когда мой отец принес мне известие, что Луиза совершила измену и будет приговорена к казни, я видела, что он раздавлен. Когда я все-таки заплакала, он обнял меня очень крепко, а я никак не могла подобрать слов, чтобы сказать ему, что плачу я из-за него. Из-за того, что моя мать поставила его в такое ужасное положение, сделала из него убийцу, хотя он всего лишь хорошо выполнил свою работу. — Анаис перехватила бутыль из рук Цири и отпила из нее, — Луиза умерла три года назад в изгнании. Оказалась слишком стара, чтобы родить очередного ребенка от нового любовника — мелкого барона, который тоже не собирался брать ее в жены. После суда ее лишили титула и имущества, но я велела похоронить ее с подобающими почестями в королевской усыпальнице — рядом с последним пристанищем короля Фольтеста и Бусси. Теперь я хожу к ней гораздо чаще, чем тогда, когда она была еще жива.
Королева замолчала, подалась вперед и вернула бутыль Иану, и тот понял, что настала его очередь говорить, на секунду вновь испугался, что останется немым, но слова вдруг полились из него, как вода из пробитого сосуда.
— Мои родители нашли меня в таверне «Семь котов», в предместьях Новиграда. Мой отец тогда хотел уехать, бросить все и стать пиратом — по крайней мере, папа так сказал. Может быть, конечно, пошутил, шутки ему никогда не удавались, — жидкость в бутылке была терпкой и густой, как пряный мед, и обжигала горло, как чистый спирт. Иан мужественно глотнул, хотя на глазах тут же выступили слезы, — Моя мать оставила только короткую записку, и даже не сообщила в ней, какое имя мне дала при рождении, так что придумывать пришлось папе. Когда я был маленьким, я почти не спрашивал, как я появился на свет. Я знал, что моя мать желала для меня лучшей участи, чем бродяжничать вместе с ней, и это был правильный поступок — ни у кого нет таких родителей, как у меня, и при дворе ходило много слухов о моем рождении. Некоторые даже болтали, что мой отец на самом деле — женщина, или того хуже — магическое существо, способное менять пол. Выдумки были такими разнообразными, что необходимости в правде у меня не было вовсе. А потом, в Туссенте, на цирковом представлении, я впервые увидел ее. И она показалась мне… такой грустной. Мать рассказала нам с отцом, что ей пришлось пережить, когда она носила меня, как она скиталась и пряталась, как, впервые взяв меня на руки, поклялась защищать даже ценой своей жизни, и мне стало так стыдно. Я знаю теперь, что о ней говорили. Она состояла в бандитском отряде, потом, видимо, стала циркачкой, а после — шпионкой и мятежницей. Она не находила себе места, скиталась и пряталась, крепко прикладывалась к бутылке, убивала и грабила, предавала и терпела предательства. Но она была моей матерью, — слезы, вызванные крепким питьем, превратились в настоящие так легко и естественно, что Иан, замолчав, с удивлением обнаружил, что щеки его уже совсем мокры от них, и тяжелая капля свисает с носа, готовая вот-вот сорваться. Он смахнул ее и улыбнулся. Рассказ получился путанным, сумбурным и странным, но юный эльф чувствовал, как с каждым словом холодный узел в груди ослабевает, распутывается, и дышать становится легче.