-- Начальник ругается непечатными словами. Этого мы ни в каком случае не можем терпеть. Мы требуем вежливого обращения.
-- Да, да, конечно! -- Товарищ прокурора начал улыбаться еще шире и тер бархат фуражки всей ладонью. -- Он немного груб, я совершенно согласен. Но войдите также и в его положение, господа. Человек он пожилой, перенес много неприятностей и, поэтому, раздражителен. Пробил себе дорогу собственным горбом. Учился, вероятно, на медные гроши... Вы, как люди интеллигентные, должны относиться более снисходительно.
И затем товарищ прокурора начал говорить, что он очень уважает всех вообще политических, и хотя, конечно, совершенно не разделяет их крайних убеждений, но, тем не менее, ни в каком случае не может ставить их на одну доску с уголовными арестантами. Он всегда делает для них все, что может. И его обещаниям можно безусловно доверять.
Слесарь молчал.
-- Ну, хорошо! -- протянул старший казак и наморщил лоб мелкими складочками. -- А какие же вы, все-таки, дадите нам гарантии?
-- Но позвольте! Лучшая гарантия относительно обеда, -- это его, так сказать, пищевые и вкусовые качества, в которых вы можете, во всякую минуту, убедиться сами. А относительно всего остального я могу дать вам самое торжественное обещание... Но только, господа, примите во внимание одно небольшое обстоятельство! -- Товарищ прокурора понизил голос, а лицо у него приобрело тот деревянный характер, какой бывает у всех чиновников во время службы. -- Ваша просьба была бы удовлетворена гораздо скорее, если бы вы предъявили ее законным порядком.
Потом он говорил еще несколько времени о превосходстве законности и, наконец, ушел.
-- Я даю вам, господа, полчаса на размышление. И, к сожалению, должен вас предупредить, что я имею приказание свыше применить к вам репрессивные меры... Конечно, только в том случае, если... Вы понимаете?
Когда дверь захлопнулась, младший вскочил на ноги и, подняв руку, прищелкнул пальцами.
-- Наша взяла!.. А любопытно, с чем сегодня суп, -- с макаронами или с рисом? Лучше бы с рисом.
Старший все еще хмурился.
-- Это положим... Прогулка-то, пока, остается по-прежнему. Я думаю, что следует продолжить.
Слесарь за последние два дня совсем уже не чувствовал голода. Но теперь у него вдруг начались сильные спазмы в желудке. Ударом ноги он перевернул табуретку, на которой только что сидел посетитель, и выругался совсем так же, как тюремный начальник.
Через полчаса товарищ прокурора стоял в дверях камеры, слегка кланялся к говорил:
-- Очень рад, что недоразумение уладилось. И я убедительно прошу вас, господа, в следующий раз не уклоняться с законных путей. Для вас самих это будет гораздо приятнее.
* * *
Первый день после голодовки трое чувствовали себя очень неважно. Младший заболел острым катаром, лежал и охал. Досадно ему было, что вкусного супу с рисом он мог съесть только несколько ложек, да и те проглатывались с мучительной болью.
У слесаря что-то нехорошее, мутное было на душе. Он обсудил все дело с точностью, как арифметическую задачу, нашел, что во всем поступал правильно, и, все-таки, было почему-то немного совестно. Кроме младшего, никто не хотел вспоминать о голодовке. Усердно читали. Слесарь писал и зачеркивал написанное.
Старший думал о том, что оба сожителя очень надоели ему, и что хорошо было бы перебраться недели на две в одиночку. Никого не видеть. Закрыв глаза, опять вспоминать станицу, зеленые поля, старые ивы над ручьем. Вспоминать хотелось как раз то, что тогда, на воле, казалось таким обыкновенным и малозначащим. Не городские собрания и массовки, не большую демонстрацию со стрельбой и свалкой, а именно зеленое поле, самое простое, с пасущимся табуном, и старую иву, в прогнившем сыром дупле которой всегда прятались жабы.
Вечером, на поверке, старший неожиданно обратился к начальнику с просьбой о переводе в одиночку. Тот замахал коротенькими, жирными руками.
-- И не думайте! Нет свободных. Да что это такое? Из одиночек просятся в общую, из общей в одиночку... Нельзя.
Старший отгрыз себе ноготь до крови и с самой поверки залег спать.
Младший лежал и охал. Фельдшер привязал ему на живот компресс, но от этого сделалось еще хуже. А главное -- было страшно, что желудок, может быть, навсегда разучился переваривать, пищу, и теперь придется умирать.