И забыл о них, опять смотрел на дорогу, все переворачивал, ходил вперед и назад.
Нет ничего. Обманул себя сам. С самого начала хотел жизни, искал ее, -- а прошел мимо.
Болел за других -- а за себя не болел. Из себя сделал ничто, и, поэтому, не нужно и неинтересно было жить дальше.
Все это пришло в мысли так ясно только тогда, когда приблизилась смерть, и можно было оглянуться назад.
Новому было страшно, когда он думал, что мог бы прожить еще десятки лет, а между тем в этой жизни все было бы прежнее.
Ночью мысли начали путаться. Вспыхнули еще несколько раз и погасли, -- и новый не заметил, когда это случилось.
Утром пришли доктора, -- чистые, хорошо выбритые, в золотых очках и в длинных сюртуках, -- и принесли с собою клизмы и зонды для насильственного питания.
Но заключенный уже умер. У него было слабое сердце, которое перестало биться раньше, чем следовало по науке.
* * *
Начался день, как обыкновенно. Умылись, шумно расплескивая воду, над большой деревянной лоханью. Пили жидкий чай с белым хлебом. Младший казак съел два яйца всмятку.
Потом слесарь смахнул с того угла стола, который был в его распоряжении, хлебные крошки и развернул тетрадь. Но перышко испортилось еще накануне и, поэтому, пришлось звать надзирателя, чтобы он послал в контору за новым.
Старший лег грудью на подоконник и смотрел вниз. Там -- стена, за стеной -- дорожка, по которой ходит часовой, за дорожкой -- обрыв. На поле лежала изморозь. Было холодно.
Старший думал о том, что хорошо было бы выйти на свободу ранней весной, когда распускаются деревья, и узенький ручей в станице разольется целой рекой. Думал и тихонько насвистывал что-то грустное.
Слесарь ждал когда принесут перо, ходил взад и вперед. На левой ноге подошва отпоролась и звонко шлепала.
-- Ходит, ходит! -- жаловался младший. -- И так голова болит, а он мелькает.
-- Да? Ну, я не буду.
Одно время в коридоре сделалось шумно. Слышно было, что там суетится много людей, и все они почему-то говорят вполголоса, почти шепотом. Слесарь прислушался. Смутно разобрал хрипловатый, перепрыгивавший в дискант, басок начальника. Он тоже сдерживал голос, и это было странно.
-- Привели новых! -- вслух подумал слесарь.
-- Так много? Хотя, может быть, была демонстрация в городе...
-- Новые говорят громко. Это что-то не так.
Установили дежурство у волчка, чтобы не прозевать, если подойдет с какой-нибудь новостью Перадзе. Старший поставил у самой двери табуретку, сел, заложил ногу за ногу, поудобнее. Курил и ждал.
Младший -- первый заговорил о семнадцатом.
-- Вчера не было никаких вестей. Может быть, кончил голодовку. А мы все думаем и ждем.
-- Перадзе мало дали табаку. Пожалуй, рассердился.
-- У нас у самих четверка кончается. Это тоже нельзя.
После старшего сидел у волчка младший. Он жаловался, что у него очень болит голова, и поэтому он очень устает, но слесарь не сдавался и не занимал его места. И когда слесарь взглядывал на дверь, можно было подумать, что он чего-то боится. Того, что придет внезапно и тайно из-за этой двери.
Так как ждали напряженно чего-то неизвестного, не зная, будет это радость или горе, -- то мысли шевелились в головах тяжело и медленно, каждая из них задерживалась надолго. Время измерялось мыслями и было длинное.
В коридоре шум и шепот давно затихли. Одиноко гудели шаги надзирателя, звякали ключи. Все было, как всегда, но зловеще таилось новое, и все ждали.
Какую-то многолюдную камеру провели на прогулку; зашумело и опять стихло.
-- Слушайте! -- сказал слесарь, и под глазами у него были темные круги. -- Если новый еще голодает или вообще что-нибудь такое...
-- Ну?
-- Я не знаю, зачем он делает это! -- тяжело ворочал словами слесарь. -- Так нехорошо, он неправ. Ведь нам это очень тяжело.
-- А если он думает, что так нужно?
-- Все равно, это нехорошо. Так не нужно.
Молчали и прислушивались.
Вот, кто-то позвал надзирателя. Ключи звякали громче. Скрипнула чья-то дверь. И смешиваясь с ее скрипом, внезапно приблизился и зашептал, бросая слова в волчок, осторожный, быстрый голос.
-- Семнадцатый умер. Вынесли в мертвецкую. Маленький такой, одни кости. Утром доктора были, а он уже помер. Сс... Нельзя больше.
Слышно было, как бьется сердце, отгоняя к вискам горячую кровь. Редко, грубо: раз... раз... И когда слесарь заговорил, он плохо слышал свои собственные слова.
-- Вот, этого не нужно. Он не должен был, не имел права... Он...
Огромная тяжесть, угловатая и жестокая, лежала у него на плечах и давила книзу, мешала договаривать. Видел он перед собою лица, темные и немые, и странно мелькали на этих лицах, -- знакомых, но чужих, -- красные, как кровь, пятна.