И, так как страницу нельзя было вырвать, казак густо замазал ее чернилами.
Нашли новое развлечение, -- ссоры. Старший два дня не разговаривал со слесарем и старался даже не смотреть в его сторону, потому что тот кинул ему шутя, в разговоре, насмешливую казачью кличку:
-- Куркуль!
Работали, ленились, ссорились. Но это разнообразие было монотонно, как щелканье маятника, и повторялось все в той же одинаковой, строгой последовательности, как римские знаки на циферблате.
И лица у всех троих были по-прежнему припухшие, землисто-серые, с зеленоватым оттенком около рта и под глазами.
Кормились плохо. С воли приносили в тюрьму мало денег, потому что там, на воле, тоже перебивались кое-как и брали в долг бумагу для печати.
Поэтому постоянно хотелось есть. На полученные с воли гроши покупали белый хлеб, яйца, вареную колбасу с ярко-красной, намазанной фуксином оболочкой. А к концу недели, перед следующей "выпиской", сидели уже на одном казенном обеде и сердито жевали коловший язык и десны, непросеянный черный хлеб.
В такие дни всегда бывали мрачны и раздражительны. Нюхали брезгливо и подозрительно железные, плохо вылуженные миски с казенным супом и жаловались, что от мяса опять пахнет.
Откуда-то пришла сенсационная новость:
-- Начальнику тюрьмы, в виду крупных военных расходов, приказано соблюдать экономию. Поэтому будут кормить еще хуже.
Негодовали.
-- Ну, уже это... Это -- черт знает, что! И так животы болят от всякой тухлятины. И потом, разве это суп? Посмотрите: совсем белый и прозрачный, как вода... Будем протестовать.
Политическим давали "улучшенную" пищу, которая готовилась для больницы. И жирный начальник очень часто находил случаи, чтобы напомнить:
-- Это делается в виде особого снисхождения. Но в случае малейших беспорядков, я немедленно переведу на общий паек.
* * *
Привезли нового. Доставили его в тюрьму ночью и на извозчике, а не пешком, как приводили других из участков.
Дня два его прибытие оставалось тайной, и только на третий парашник, уголовный, выбрал удобный момент и шепнул политическим в дверной волчок:
-- Сидит внизу, в семнадцатом. Черненький, с бородкой и очки носит. Синяя рубаха и серый пиджак.
В большой камере долго обсуждали вопрос, -- как вступить в сношения с новым. Выручил тот же парашник. При его посредстве передали новому записочку, написанную карандашом на клочке папиросной бумаги.
Ждали ответа с захватывающим нетерпением. Кто? Откуда? По какому делу?
Догадывались, что старый работник и по большому делу, но этого было мало. Хотелось также знать точно, как он выглядят с лица и какая у него походка во время прогулки.
Ответ, написанный на оборотной стороне той же записки, пришел скоро. С трудом разобрали несколько наскоро набросанных слов, размазавшихся в кармане парашника. И совсем не были удовлетворены полученными сведениями.
Новый сообщал, что арестован в поезде. Посылал привет -- и только. Тайна не разъяснилась.
Каждый день в большой камере говорили о новом, -- догадывались, стар он или молод, долго ли просидит. Начальник совсем некстати посадил парашника в карцер, а назначенный на его место боялся подходить к политическим.
Однажды слесаря водили в контору получать письмо и на обратном пути, издали, он увидел нового.
Новый гулял. Шел по двору твердо утоптанной дорожкой, низко наклонив голову и запрятав руки в карманы. Слесарь успел разглядеть только его согнутую спину и ровную, медленную походку. Сказал было: "Здравствуйте!" Новый не расслышал и не обернулся.
Потом слесарь рассказывал товарищам, что у нового есть уже много седых волос на затылке и что, должно быть, он очень скучает.
В другой раз старший казак встретился с новым в коридоре, лицом к лицу, так что они успели подать друг другу руки и поздороваться. Рука у нового была маленькая, сухая и горячая, как у больного.
Когда надзиратели с воркотней и недовольными окриками разводили их по камерам, новый улыбнулся казаку ласково и немного жалобно. Затем он еще раз кивнул головой и скрылся за углом коридора, все такой же сгорбленный, невысокий и с выглядывающими из-под шляпы прядями черных, слегка седеющих волос.
* * *
Номер семнадцатый -- близко от большой камеры, где заперты трое. Пройти шагов десять от дверей этой камеры до угла коридора, спуститься по узкой железной лестнице, потом завернуть направо и отсчитать четвертую дверь.
Двери все одинаковые, но над ними густой черной краской грубо написаны разные номера. Под номером семнадцатым кто-то нарисовал углем по штукатурке веселую рожицу с длинным носом и рожками. Рисунок затерли, но он, все-таки, просвечивает, и черная цифра в его соседстве тоже выглядит весело.