Вечером Один перестал чувствовать боль, жажда ушла, и он висел на дереве, не чувствуя больше своего тела. Затем мир померк у него перед глазами и пришла тьма. В сознании проносились яркие вспышки, казалось, его затягивали водовороты пламени, потом он падал в бесконечное звездное озеро, потом снова тьма и голос, потом все померкло, и мир растворился в нем, родилось ощущение Мощи.
Один очнулся, лежа под деревом. Боли не было. Кто-то выдернул копье, и сейчас окровавленный Гунгнир лежал рядом с асом. Ужасно мучала жажда и казалось, что нет сил даже чуть-чуть приоткрыть веки. Один собрал всю свою волю и открыл глаза. Рядом с ним на коленях стоял старик Мимир и лил воду из кувшина ему на лицо. Когда старик увидел, что ас проснулся, то начал вливать воду маленькими порциями в воспаленное горло Одина. Глоток, потом еще один, кажется, внутренности разрываются, жажда уходит. Он пил и пил, наверное, никогда в его жизни не было такой вкусной воды. Она была сладкой и чуть горьковатой, запах моря смешивался с запахом меда. Потом кто-то провел ладонью по лбу Одина, а он, напившись, успокоился и снова провалился во тьму.
Когда ас проснулся в следующий раз, то чувствовал себя намного лучше. Он напился из кувшина, стоящего рядом, и осмотрелся вокруг. Мимира нигде не было, может быть, старик ему только приснился, но ведь кто-то же снял его с дерева. Невдалеке лежал Хенрик, высунув длинный красный язык и теперь уже с явным любопытством глядя на аса.
На Одине не было ничего из одежды, кроме его синего плаща, наброшенного на голое тело. Он опустил глаза вниз и посмотрел на рану, которая должна была остаться от копья, но на месте раны был небольшой розовый шрам и больше ничего.
Один закрыл глаза и попробовал вспомнить, что же с ним происходило в эти девять дней, проведенных на дереве. Воспоминания вначале были бессвязными, потом картина постепенно восстанавливалась, кроме последних двух дней – там была абсолютная тьма. Один мучался, пытаясь вспомнить, казалось что он забыл что-то чрезвычайно важное. Первым пришло ощущение Мощи. Вокруг него и в нем, через тело, снова проносились вихри пламени, а в ушах звучал гул гигантского прибоя. Вспомнилось все!
Теперь Один знал, что конец этого мира неминуем. Уйдут великаны и вместе с ними карлики, не будет ни асов, ни ванов, не поможет ни их волшебное оружие, ни крепость вокруг Асгарда. Конец света неотвратим и приближается. Он увидел себя, дерущимся с бесконечными ордами, увидел окровавленных великанов. Все это было ненужным. Потом придет тьма и не будет ни победителей, ни побежденных – исчезнет все, чтобы возродиться заново и уже по-другому, и в новом мире не будет места Асгарду и великанам, останутся только лишь люди.
Этот мир будет принадлежать им, а они будут помнить асов, и складывать легенды о них, и петь песни, и умирать с именем Одина на губах, свято веря, что впереди их ждет Гладсхейм и Асгард.
Один открыл глаза. Первое, что он увидел, была морда Хенрика возле самого его лица. Волк стоял рядом и смотрел прямо в глаза Одина. Ас улыбнулся странной мысли, только что пришедший ему в голову. Потом подумал, не такая уж она странная. Ас поднялся и подошел к волку. Он разорвал цепь заклинаний, держащих Хенрика возле дерева Жизни, потом снял с него серебряную цепь и отпустил это создание тьмы на свободу – пусть примет свое участие в близящемся конце миров. Волк мигом умчался, перепрыгнув через водопад и огрызнувшись на прощание, – чувство благодарности было чуждо этому зверю.
Пора было возвращаться в Асгард. Один опять подошел к водопаду, остановил воду и перешел по сухой скале к хижине Мимира. Там, на скамейке возле хижины он нашел чистую одежду. Рядом на дереве сидел Хугин и, как ни в чем не бывало, чистил перья.
– Привет, Хугин, – сказал Один.
– Здравствуй, хозяин.
– Что здесь творилось без меня? – спросил ас.
– Здесь ничего не творилось, только ты своими криками вымотал мне всю душу и распугал всех зверей в округе.
– Где Слейпнир?
– Пасется недалеко отсюда. Он здесь девять дней сходил с ума, когда видел тебя висящим на дереве.
– Ладно, слетай, позови его. Нам надо поскорее добраться в Асгард.
Хугин взмахнул мощными крыльями, взлетел и направился в сторону леса. Вскоре вдалеке раздался гул, он все приближался, на поляну выскочил и сразу остановился восьминогий Слейпнир. Конь медленно подошел к своему хозяину, вначале он обнюхал Одина, а потом подошел совсем близко и положил голову на плечо Одина. Ас слышал возле самого уха тяжелое дыхание коня, он погладил ноздри Слейпнира, как бы успокаивая.
– Ну, видишь, я вернулся, – сказал Один. Слейпнир тихонько фыркнул и ткнулся несколько раз в щеку Одина.
– Ладно, все в порядке, я тоже рад тебя видеть.
ТЛЕЮЩИЙ УГОЛЕК
Очищая пространство миров от мыслей, накопившегося веками хлама, от нелепости существующего, из далеких вселенных шел ветер.
Звезды светились с любопытством: ветер шел в том направлении, где, не обращая ни на что внимания, занятые самими собой, собственными распрями, в крови войн и крови деторождения, тщась и юродствуя, обитали живые, наделенные разумом.
Разумом обладала и вселенная, но равнодушным и насмешливым: что звездам, слитым в пыльные жемчужные галактики за дело, что ветер нес гибель?
Звезды для того и появляются, чтобы исчезнуть. Велика ли разница, когда вспыхнуть желто-огненным волдырем и взорваться?
Мыслящие же столь запутались в представлениях о собственной самоценности, что им и в голову прийти не могло: у любого пути есть конец, и дай бог оборваться ему пропастью, не скалой. У пропасти – дно, пусть усеянное камнями, но значит, продолжение пути; стена перед тобой – вот в чем ужас.
Хеймдалль, перешагивая через горные кручи, измерил расстояние светила до заката: до встречи с верховными правителями миров оставалось не так много времени, и страж богов ускорил шаг.
Эти встречи, когда он лишь говорил, а невидимый собеседник хранил молчание, вошли в привычку.
Хеймдалль рассказывал о жизни миров, на страже которых в незапамятные времена он был призван стоять.
В этот раз исповеди не потребовалось. Верховный правитель заговорил первым – казалось, его голос, бархатистый и чуть вкрадчивый, словами вплывает в мозг.
Хеймдалль пошатнулся: во впервые услышанном голосе он разгадал мудрость и неприкрытую печаль.
– Простите, дети мои, – говорил правитель. – Вы были созданы из любопытства: а что там, за скрытым занавесом? Но не моя вина, что вам придется уйти. Спорить, буйствовать, в ярости рвать на себе волосы – в последние часы мирозданья вам будет дозволено. Но бесполезны упреки: тут нет чьей-то вины, так решилось само собой: возникшее всегда уходит.
Хеймдалль стоял, понурившись. Ему представилось, что, пока он в безопасности стоит на горном плато, укутанном пеленой тумана, миры, такие знакомые, уже объяты пламенем.
– Нет, – грустно отвечал голос, прочитав мысли верховного бога. – Миг в вечности – это еще время для мыслящих. Спасти асов и ванов – не в силах. Но жаль, что такая трата усилий угаснет, ничего за собой не оставив. Ты выбран, Хеймдалль, волей случая – тебе наказано выполнить волю уходящих.
Еще не однажды ты придешь ко мне на встречу. Миг для верховных – века для живущих, чья жизнь меньше, чем вспыхнувшая сухая травинка.
Как решишь, так и будет Хеймдалль!
Страж богов уходил, не оглядываясь. Знал: за спиной нет никого и ничего. Но в словах невидимого пророка была та правда, в которую ас сразу и бесповоротно уверовал.
Вернувшись из межвременья, он другими глазами теперь смотрел на суету богов и людей. Раньше он, избранный, считал себя умнее, выше. Но перед лицом грядущей катастрофы какая разница в достоинствах?
С тоской, невидимый, потерявший плотность, Хеймдалль обходил один за другим миры. Везде кипела жизнь. Но ас во всем видел лишь тлен и пепелища, проклиная себя за то, что не спросил, много ли времени оставляют верховные правители для выбора.
Спроси кто, зачем Хеймдаллю заботиться о червях, думающих лишь об удовольствиях и брюхе, ас затруднился б с ответом. Но, глядя вокруг, трудно представить пустоту, даже если пустота покроет разврат, ожесточенность, жажду наживы и беспредел разгульной жизни.