А для работы и экспедиционного быта от наших длинных суток было много практического прока.
Мы работаем с птицами. Большинство их хоть и спит по ночам, но гораздо меньше нас. Если бы мы спали столько же, то зачахли бы от недосыпания уже в первые дни полевого сезона. Приходится только досадовать на наш человеческий мозг, что природа повелела ему отдыхать так много.
Короткая птичья ночь ― это тот небольшой период суток, когда они особенно крепко сидят на гнёздах, насиживая кладки или оберегая птенцов от ночного холода. Большинство птиц ночью подпускают к гнезду вплотную, выпархивают из-под самых ног. Именно поэтому мы ищем гнёзда чаще всего ночью. В тундре, где все птицы гнездятся на земле, ночные поиски гнёзд самые продуктивные. А наши пеночки, нынешние объекты, тоже гнездятся на земле.
Изучая птиц, необходимо наблюдать за ними в самое разное время суток. Наш длинный рабочий день позволяет это делать. После суточных наблюдений мы делаем перерыв на полсуток, спим. Зато следующие сутки у нас опять полные.
Когда мы проводили обследование какого-либо тундрового района маршрутными экспедициями, и тут нам было удобно: за длинный день можно было пройти больший отрезок пути, а разбивать лагерь надо было в полтора раза реже. И соответственно число стоянок тоже сокращалось в полтора раза. Так мы экономили время, которое приходится тратить на то, чтобы найти и расчистить площадку, поставить палатку, устроить кострище, а потом снять палатку, упаковать снаряжение, прибрать за собой место.
Нельзя сказать, что, утвердив себе режим «24:12», мы неуклонно его придерживаемся. Напротив, мы его часто нарушаем, причём в сторону ещё большего растягивания дня. То время отбоя приходится на ночь, когда особенно нужно искать гнёзда, то на раннее утро, когда птицы наиболее активны и надо провести какие-то наблюдения.
Что бы мы ни сотворяли со своими рабочими сутками, и как бы мы ни издевались над своими биоритмами, мы нет-нет, да и благодарим судьбу за то, что круглосуточный свет позволяет нам обходиться со временем так вольно. Ночь не в состоянии диктовать нам своих условий. Мы не берём с собой ни фонариков, ни свеч, ни керосинок. Наступающие сумерки не заставляют нас спешить с обустройством временного жилища, чтобы нормально выспаться. Мы не боимся заблудиться в незнакомой местности, когда наступает вечер.
А как бедные люди живут в тропиках с их неумолимым чередованием 12-часового дня и такой же, жутко длинной ночи?
16. Экспериментатор ― стихия
В одну из ночей (на этот раз и в самом деле была ночь) нас разбудил гулкий грохот упавшего дерева. Лес неистово шумел. Сквозь общий гул прорезались надрывные скрипы, стоны, стук веток, падающих на палатку, нервное трепетание ближних берёз и свист ветра. Попытались снова заснуть ― не получилось. Непонятная тревога, казалось, заполнила все вокруг, в том числе и нас. Стало неуютно.
Когда невдалеке ещё дважды грохнуло, я подумал про деревья, стоящие рядом с палаткой. Почему-то вспомнились раздавленные нашей плахой полёвки, и мне стало их жалко. Оделся, выбрался из палатки.
Всё живое исчезло. Даже комары пропали, хотя было сравнительно тепло. Обычно под пологом леса тихо. Но сейчас сюда врывались беспорядочные порывы ветра. Через тропинку то в одну, то в другую сторону перебегали, словно испуганные мыши, прошлогодние бурые листья. Вершины берёз наклонились к западу, их тонкие ветви отчаянно полоскались. Угрюмо и как-то обречённо шатались и стонали ели.
Когда я убедился, что ни одна лесина на нашу палатку падать не собирается, то несколько успокоился и пошёл отыскивать дерево, которое нас разбудило. Оно оказалось огромной елью у тропинки, по которой мы ходили к реке. Ель вывернуло с корнем и положило с востока на запад. С обнажённых корней всё ещё осыпались комочки земли, камни. Натужно хрястнул державшийся до сих пор ещё один корень. Обломанные ветви далеко разлетелись вокруг. Густые, красивые. Сколько лет пройдёт, пока крепкий ствол этого дерева потеряет ветви, хвою и станет замшелой колодиной, лишь слегка выступающей из земли. А впрочем, что-то припоминаю, когда-то читал, что в северной тайге этот процесс занимает лет так шестьдесят или восемьдесят.
Когда я вернулся в палатку и забрался в спальник, Сергей уже, видимо, спал. На мою возню он не реагировал. Если бы не шум леса, я бы, наверно, слышал беззаботное сопение под его пологом и тоже уснул. Но в голове долго бродили то воспоминания о страшных, читанных ещё в детстве, сказках, то полуфилософские-полусентиментальные мысли о бренности всего живого.