Так началась моя жизнь на кордоне Чистые Дубравы.
Первое время я занимался лишь тем, что бродил по лесу и наносил на план все места, связанные с деятельностью партизан. Лес был огромный, пустынный, и в нем мне ни разу не удалось встретить даже шумное «бабье войско». Не появлялось оно и на кордоне: наряд лесник дал сразу на неделю – спасать молодые саженцы в питомнике.
Лишь однажды, поздно утром, явилась Манька пожаловаться на водовоза Ванюшку, который, по ее словам, вчера хотел ее притопить в речке. Лесник посмотрел на Маньку, потом на меня и прогнал ее на работу, да еще и накричал, что запишет прогул. Жаловаться на водовоза было, по его мнению, явно не к спеху.
Манька пожала крутыми плечами, стянула рывком хвостики белого платка у подбородка и, будто случайно заметив меня, спросила равнодушно:
– Что ж помогать не приходите?.. А еще обещали!
– Некогда было, Маня, некогда... Делом, видишь ли, занялся, – попробовал я оправдаться.
– А я дерево знаю, где партизаны документы хранили, в дупле. Показать могу.
Я обрадовался.
– Только не сегодня, а завтра, – съязвила Манька и, резко повернувшись, направилась в лес.
Скоро до нас донеслись слова частушки. Наверное, Манька знала их великое множество.
Говорят, я недотрога
И останусь девкою.
Пареньков в колхозе много,
А влюбиться не в кого.
Ты не плачь, не горюй,
Мария Егоровна, –
Нету дома жениха,
Иди искать на сторону.
– Ишь, разошлась, – добродушно промолвил лесник. – Она у нас в бригаде самая влюбчивая... Мария Егоровна.
Постепенно круг моих знакомых расширялся. Лесник свел меня с объездчиком Иваном Харитоновичем, которого по здешнему обычаю все звали только по отчеству, – крупным бородатым мужиком, лет за шестьдесят. Говорил он густым, с хрипотцой басом, а слова выговаривал медленно, словно катал их во рту, примеряя, какое лучше подойдет.
В годы войны Харитонович партизанил в этом самом лесу и знал немало интересного. Прищурив правый глаз, словно беря цель на мушку, он тоже рассматривал привезенную мной фотографию и тоже ничего определенного сказать не мог.
– Отошли-ка ты, Иванович, эту карточку в районную газету «Лесные зори», нехай ее для всех пропечатают, – посоветовал Харитонович.
Я так и сделал. Почтальонша Зина, приезжавшая к нам на велосипеде, отвезла мое письмо на почту.
Субботним вечером Харитонович привел на кордон румяного, веселого деда с редкими, пушистыми волосами вокруг круглой лысины. Дед протянул сухонькую руку и объявил, что в восемнадцатом году служил у самого Николая Щорса.
– Степанович вам много рассказать может, – заметил объездчик, – у него в хате в войну партизанская явка была. До самого освобождения.
Лесник собрал на стол немудреную закуску и все так же на ощупь достал из шкафчика уже знакомую мне бутылку, на этот раз полную до горлышка.
– Разговоры разговорами, а промочить горло не помешает. Правильно я говорю, гости?
– Это можно, – охотно поддакнул дедок.
– Пилиповна! – позвал лесник и, когда старуха легкими шажками вошла в горницу, подал ей стопку. – Пригубь, что ли, за наше здоровье.
Старуха не возражала. Она молча отвесила поклон, приняла из рук лесника стопку и стоя опрокинула ее содержимое в рот.
– Зачем вы это делаете, Парамон Петрович? Вы же знаете, что ей нельзя! – раздался укоризненный голос. За столом было шумно, и я не услышал, как вошла Вивея.
Старуха виновато подняла на нее водянистые глаза и заторопилась из горницы.
– Подумаешь, нашлась хозяйка в доме, – с неприязнью сказал лесник.
Вивея сбросила с плеча деревянный ящичек, с которым каждый раз отправлялась в лес, и ушла за полог, в свой угол.
Отужинав, дедок стал еще более румяным и разговорчивым. Чувствовалось, что ему не раз приходилось выступать на собраниях и делиться своими воспоминаниями то о гражданской, то о Великой Отечественной войне. Но я слушал его в первый раз и старался не проронить ни слова.
– Пиши, пиши, – снисходительно разрешил дедок. – Потом, может, статейку в газете пропечатаешь. Только гляди, чтоб про меня все в точности было, как есть.
Степанович рассказывал долго, я записывал и не услышал, как в горницу вошла старуха. Когда я заметил ее, она уже сидела возле двери в углу. Вид у нее был отсутствующий, морщинистое, маленькое лицо не выражало никакой мысли. Я сразу же забыл о ней.
– Попросите, пускай Степанович про Печеники вспомнит, – тихо сказал мне объездчик.