…как дай вам Бог другими – но не даст!Он, будучи на многое горазд,не сотворит – по Пармениду – дваждысей жар в крови, ширококостный хруст,чтоб пломбы в пасти плавились от жаждыкоснуться – «бюст» зачеркиваю – уст!
И, кстати говоря, вряд ли мы дождались бы от Пушкина слов вроде:
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,рисовала тушью в блокноте, немножко пела,развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером- химикоми, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Человек имеет право на злость, но нуждается ли эта злость в столь эффектном поэтическом оформлении, мне не всегда понятно. Да, эмоция Бродского заразительна, но она потому и заразительна, что эта эмоция обывательская, самая обычная: эмоция злобы, обиды, эмоция сарказма. Мне кажется, что все разговоры о всепрощении Бродского, о том, что он не озлобился после ссылки, – это чистая риторика.
Как сильно он не озлобился, давайте почитаем, скажем, в «Представлении» – поэме, в которой просто желчь клокочет! Зачем нам всё время повторять слова Бродского: «Я не стану мазать дёгтем ворота моего отечества»? А что же он делает, интересно, в «Представлении»? Не ворота мажет?
Это – кошка, это – мышка.Это – лагерь, это – вышка.Это – время тихой сапойубивает маму с папой.
Мы все знаем, какое время убило маму с папой. Я уж не говорю об этом: «Входит Пушкин в лётном шлеме, в тонких пальцах – папироса». Всё это – глумление над имиджами, над куклами, над муляжами. Где же здесь высокая нота всепрощения? Нет – и слава богу. Это очень органические стихи.
Мне кажется, что Бродский лишь в очень немногих стихах достиг некоторой новой интонации, не обывательской. Может быть, именно поэтому эти стихи так нелюбимы обывателем, так мало ему известны. Я говорю о «Пятой годовщине» – стихотворении, где вполне понятная саркастическая злоба переходит в интонацию высокой печали. Это 1977 год, это пять лет после отъезда.
Падучая звезда, тем паче – астероидна резкость без труда твой праздный взгляд настроит.Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.
Там хмурые леса стоят в своей рванине.Уйдя из точки «А», там поезд на равнинестремится в точку «Б». Которой нет в помине.
Начала и концы там жизнь от взора прячет.Покойник там незрим, как тот, кто только зачат.Иначе – среди птиц. Но птицы мало значат. <…>
(Абсолютно проходная строка, ничего не значащая.)
Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.Неугомонный Терек там ищет третий берег.Там дедушку в упор рассматривает внучек.И к звёздам до сих пор там запускают жучекплюс офицеров, чьих не осознать получек. <…>
Зимой в пустых садах трубят гипербореи,и рёбер больше там у пыльной батареив подъездах, чем у дам. И вообще быстрее
нащупывает их рукой замёрзшей странник.Там, наливая чай, ломают зуб о пряник.Там мучает охранник во сне штыка трёхгранник. <…>
(Обратите внимание, какая гениальная строчка. Вот эта имперская мастурбация! Я уж не говорю о том, что «третий берег» – как искать пятый угол. Вы знаете, когда человека бьют, он в комнате ищет пятый угол, мечась по ней. «Неугомонный Терек там ищет третий берег».)
Там при словах «я за» течёт со щёк извёстка.Там в церкви образа коптит свеча из воска.Порой даёт раза соседним странам войско.
Там пышная сирень бушует в палисаде.Пивная цельный день лежит в глухой осаде.Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.
Там в воздухе висят обрывки старых арий.Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий.В лесах полно куниц и прочих ценных тварей. <…>
(Я пропускаю довольно значительную часть.)
Теперь меня там нет. Означенной пропажедивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.Отсутствие моё большой дыры в пейзажене сделало; пустяк: дыра, – но небольшая.Её затянут мох или пучки лишая,гармонии тонов и проч. не нарушая.
Теперь меня там нет. Об этом думать странно.Но было бы чудней изображать барана,дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,
паясничать. Ну что ж! на всё свои законы:я не любил жлобства, не целовал иконы,и на одном мосту чугунный лик Горгоны