Но в этот вечер обошлось без письменного объяснения, некому было писать, никого не видно в сельсовете, кроме председателя Рыбина.
— Я к тебе зачем? — целилась в председателя своим острием бороденка деда Павла Платоныча. — По селу… Чего только не полоскают по селу! А еще… иль не слыхал? Радость-то какая! Немцев-то, говорят, турнули. Тихо стало над железной дорогой…
Боли, тревоги, волнения последнего времени затмили многое. В селе действительно уже который вечер не видели ядовито сверкавших в небе осветительных ракет на парашютах. Или всем было не до них? Вряд ли. Усеянное облаками взрывов зенитных снарядов небо дало бы о себе знать.
— Ты почитал бы. Вишь, сколько газет накопил. А то разговоры эти… — Павел Платоныч поморщился. — А мне бы — из газет, чтоб верить можно.
— Что ж, почитаю. — Рыбин взял с тумбочки газеты, отобрал несколько штук. — Ну, слушай. «В течение 15 июля наши войска продолжали вести ожесточенные бои с противником в районе Воронежа. После ожесточенных боев наши войска оставили Богучар и Миллерово. На других участках фронта никаких изменений не произошло». Вот такие дела… — задумчиво отыскивал Рыбин глазами очередное сообщение Совинформбюро. — «В районе Воронежа сражения развертываются со все большим ожесточением. Ряд укрепленных рубежей и населенных пунктов по нескольку раз переходят из рук в руки…»
— Да-а… — горестно протянул Павел Платоныч. — Ну, еще чего там?
— Еще вот что, — Рыбин взял новую газету. — «Пленный солдат пехотной дивизии рассказал: «Офицеры и унтер-офицеры открыто призывают солдат грабить и истреблять советских людей. Недавно фельдфебель провел беседу с вновь прибывшими на фронт солдатами третьего взвода. Он говорил, что Гитлер требует беспощадно истреблять славян, невзирая на пол и возраст. Он далее заявил, что немецким солдатам позволено отбирать у населения все, что им необходимо…»
— Ах, живодеры! Ах, скотины! — прошамкал Павел Платоныч.
— Еще прочитаю, если уж ты хочешь. Слушай: «С 15 мая по 15 июля 1942 года… немецко-фашистские войска потеряли убитыми, ранеными и пленными не менее девятисот тысяч солдат и офицеров, из них убитыми не менее трехсот пятидесяти тысяч. Они потеряли, кроме того, до двух тысяч орудий всех калибров, до двух тысяч девятисот танков, не менее трех тысяч самолетов. Красная Армия потеряла за этот же период триста девяносто тысяч человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести, тысяча девятьсот пять орудий всех калибров, девятьсот сорок танков, одну тысячу триста пятьдесят четыре самолета. Из этих данных видно, что только за последние два месяца немцы потеряли убитыми, ранеными и пленными около миллиона солдат и офицеров. В этом и состоит решающий итог двухмесячных боев. Правда, в ходе этих боев советские войска оставили ряд районов и городов, но нанесли гитлеровцам огромный урон в людях и технике…»
— Это как раз хорошо. Еще там… чего-нибудь… — попросил Павел Платоныч.
— Ладно, еще отыщу, — перелистывал газеты Рыбин. — Ну вот, пожалуйста: «У убитого в районе Воронежа немецкого обер-ефрейтора Алоиза Луринга найдено неотправленное письмо Эрнсту Шлегелю. В письме говорится: «Я не могу тебе передать то, что здесь происходит. Поверь, что ничего подобного я еще не видел и не переживал за все время войны. Наш батальон расформирован — в нем почти никого не осталось. Я попал в пятую роту. Уже сейчас в ней меньше людей, чем должно быть в одном взводе. Они упорно сопротивляются и не боятся смерти. Да, Россия — это загадка для всех нас. Иногда мне кажется, что мы втянуты в очень опасную авантюру».
— Это он в точку! — воскликнул Павел Платоныч.
— Вот такие дела… — всматривался в деда председатель.
— Ну, теперь ясно. А то в селе чего только не услышишь… Мне можно верить, иль как ты думаешь? Я человек, иль как считаешь? — неожиданно повернул разговор Павел Платоныч.
— Зачем вы так… Вы уважаемый человек, все знают вас…
— А получается — не все! Вот как… Не все! В первую очередь ты, дорогой товарищ Рыбин. Я им говорю — цыц! Хватит словами жизнь травить, а они — ни в какую. На каждом порядке… А ты бы заявил им свое, председательское, конец чтоб словам, и все! И они, бабы то есть, глядишь, и затихли бы. А то куда ни пойдешь — суд, суд… А ты молчишь, потакаешь, значит… Вот я и хочу знать: ты ко мне с верой или это для виду? А я не хочу так…
— Ну, зачем вы, Павел Платоныч… — затрясся в кашле Рыбин, приложив ко рту скомканный платок.