Но дед не обращал внимания на председателя; развязав тощий узелок, выложил на зеленую скатерть тусклые кружочки медалей, прицепленные к выцветшим лентам.
— Гляди сюда, я из плохого сословия, скажешь? Ты гляди, не отвертывайся. Это что? Это медаль за штурм турецкой крепости Карс. Отец мой отличился. А это вот награда, видишь, болгарская.
— Вижу, Павел Платоныч…
— Понял, какого я сословия! Теперь о моих заслугах…
— Кто в селе не знает о них, Павел Платоныч!
— А если знают, то почему не слушаются? Или я какой-то зряшный? Я хочу, чтоб не кудахтали… Суд, суд… И чтоб суда не было. Ребята они хорошие, хотя, ничего тут не скажешь, случается такое, мед любят… Но ручательство даю… Не хочу, чтоб из-за моего меда они жизню свою подпортили.
Рыбин задумался. Он смотрел то на Павла Платоныча, то на Рыжего, встал, вынул из шкафа лист чистой бумаги.
— От суда вряд ли отвертимся. А вот облегчить можно… Все, что говорил ты сейчас, все и напиши… А я приложу к делу. Все-таки мнение по такому серьезному поводу, тем более твое мнение…
Дед Павел Платоныч удовлетворенно сложил медали в тряпочку и завязал. Он пригладил бороденку, похлопал ладонью по гладкой поверхности бумажного листа.
— Ты уж… напиши сам.
— Отказываешься?
— Не умею!
Рыбин качнул головой, посопел недовольно; все-таки пришлось писать самому.
— Нехорошо это. Вроде как подделка.
— А я подпишу! Какая ж подделка…
— Но ты не умеешь.
— Э-э, куда загнул. Завитушку поставить не сумею?.. Совсем в дураки зачислил…
Они сели рядом, и дед начал диктовать:
— Что Валька Шаламов, то есть, по-уличному, Кучеряш, что вот этот — Рыжий, как тебя… Петр, то есть, Ковалев, или взять Митьку Даргина, ну вот, так и пиши, все они ребята хорошие…
В сельсовете Петр не дождался, когда освободится дед Павел Платоныч.
Идти домой? Там небось тетя Катя, а значит, горе. К Митьке? Нет, как видно, теперь не скоро доведется побывать в его доме. Но Петр не мог в одиночку торчать на улице, не мог сидеть без дела у поблескивающей холодной ртутью вечерней реки. И побрел к военруку Федору Васильевичу.
Никогда еще не доводилось ему бывать у военрука. Федор Васильевич стоял на квартире у бабки Мотылихи. Бабка эта отличалась тем, что не знала покоя ни днем, ни ночью. Она собирала травы от всех болезней, делала настойки на муравьях и майских жуках, даже умела заговаривать непонятные покраснения на ногах сельских баб и всякие язвы.
Она сама пришла в школу, как только узнала, что объявился новый человек, фронтовик, покалеченный, но, слава богу, с ногами и руками.
— Вылечу! — заявила Мотылиха Федору Васильевичу.
Он отшутился. Но потом, подумав, попросился на квартиру. Одинокая бабка была рада-радешенька: все-таки не одна. И еще. Какой бы он покалеченный ни был, а все ж мужик, подмога, если доведется крышу подправить или еще что по хозяйству…
Федор Васильевич сидел за столом, уставленным пузырьками. На каждом пузырьке — фабричная этикетка. Значит, хозяйке своей, Мотылихе, не доверяет, обходится без ее настоек. Но как хворает! Несладко, наверно, даются ему занятия в школе. Всегда он бодр, четок, а что болей во всем теле напичкано… Кому станет лучше, если напоказ их выставлять? И лицо его было осунувшимся, постаревшим. Только и оставался обычным, прежним темно-фиолетовый рубец от уха до рта.
— Что, брат, не спится не сидится? — еле взглянул на Петра Федор Васильевич.
— Ничего вроде… Пока терпимо…
— Говоришь, терпимо? Ты, оказывается, умеешь отвечать почти как наш батальонный санитар. Он пытался учиться в медицинской школе — война помешала, на фронт призвали. Но все же он считал себя большим медиком. Иногда на отдыхе нам лекции читал. Сыпной тиф, по его мнению, размножается таким путем: вошь кусает млекопитающего, а млекопитающее кусает человека. Поэтому, наставлял он, на фронте надо избегать общения с млекопитающими. Или — насчет гриппа, ну, понимаешь, простудного заболевания. Так вот, он любил повторять: грипп — это такая болезнь, которая унесла из жизни многих пенсионеров цветущего возраста. Значит, на фронте надо избегать простуды, хотя мы и не пенсионеры…
Рыжий никогда не видел Федора Васильевича таким разговорчивым. Говорил он медленно, со скрытой горечью, так и казалось, на любом слове может остановиться и потом не вспомнить, о чем беседовал.
— Ребята из Выселок не встретились? — неожиданно спросил он. — Дежурить на силосную башню должны идти.
Вот что в голове у него было, а не батальонный санитар.
— Нет, не видел.