— Бумагу… — усмехнулась Алевтина. — Бумагой ветку не построишь.
Никита не сразу понял ее. «Упрямствует, непрошедшая обида говорит». Потом пронзила догадка: «Она же о своей работе думает». По-иному взглянул на свою жену. «Идет вровень со всеми». Он знал: Алевтина часто ставила семью на первый порожек. Но сейчас… Больно серьезно сказала о самом важном, чем жила сейчас и она, и вся ее колонна землекопов, да и он тоже вместе с рабочими-железнодорожниками.
— Работаю хорошо, меня ценят, уже на Доску вывешивали. Зачем же бегать? Уйду с тобой — на первой же стежке Федор встретится, глянет на меня, и ты опять взбесишься. А тут мне живется ровно.
Алевтина говорила медленно и тихо, словно рассуждала сама с собой. От ее внешнего спокойствия Никите стало неуютно в душе.
— Не ожидал… Неужель не помиримся? — вздохнул он. — Иль ты не думаешь жить со мной?
— Как получится…
Куда девалась живость ее? Она как будто переболела семью болезнями и еще не окрепла, еще боялась возвращения недуга.
— Не сходи с ума! Уйдем отсюда вместе…
Она молчала и не сводила глаз с полыни. Никита не знал, с какой стороны возобновлять уговоры.
— Не хвораешь? — наконец спросила Алевтина, посмотрев ему в лицо.
— Нет. А что, похоже?
— Да, Никита, похоже.
— А ты? Вроде такая, какой была, а не такая.
Заговорили о малозначащем, вспомнили Раздельную, пожалели, что никому не наказали приглядывать за их квартирой-подвалом, и даже посмеялись: за каким богатством приглядывать, за тряпьем? Оказалось, что от пустякового разговора толку больше, чем от серьезного. Им стало проще смотреть друг на друга.
— Уйдем, домой зову, не куда-нибудь, к своим людям, — ласково пробубнил Никита.
Алевтина покачала головой.
— Давай так, Никита, чтоб не торговаться больше: пока ветку не построим, никуда отсюда не уйду. У нас с тобой много еще тумана, да и совесть надо иметь… Потом сама доберусь.
— А если раньше времени снимут нас и куда-нибудь фуганут? Ты даже ручкой не помахаешь.
— Значит, так тому и быть.
Он нахмурился.
— Впустую, выходит, балакали.
Встал, стряхнул с брюк приставшие сухие крупицы земли.
Алевтина тоже встала, поправила белый платок на голове.
— Нет, не впустую. Уж если ты меня отыскал в таком многолюдье, то и я тебя везде достану.
Стиснул Никита твердую руку жены, уловил: от большого труда твердая, в мозолях вся.
— Ну, Алька, вовек не забуду! Душа ты моя — вот кто.
Выдержала она, не заревела, когда он неожиданно и для нее и для себя целовал ее руки, но как только отошел муж и перестал оглядываться, в кровь закусила губу…
Солнце уже село, работа землекопов прекращалась. Никита шел, перегруженный радостью встречи и ощущением не доведенного до конца дела. Ему казалось, что он далеко не все сказал Алевтине. Если бы выговорился до конца, то она вряд ли устояла бы, ведь он добивается вовсе не своей личной выгоды, а семейного лада. И все-таки радость не покидала его. Будет с ним она, вместе будут они, и не просто жить станут, как прежде, а по-иному, побережливее друг к другу.
Он прошел широкий и затяжной спуск к реке и начал подниматься на возвышенность. Там, в долине, с заходом солнца было намного прохладнее. И трава сочнее: свежесть ее чувствовалась в воздухе. Здесь же, на поднятом над окрестностью и приглаженном вековыми дождями и ветрами возвышении, еще стояла духота, жесткие стебли полевого свистуна мертвыми палками ударяли в сумерках по ногам, ботинки стучали по пересохшей земле, как по камню.
Никита остановился передохнуть, оглянулся из любопытства: сколько же прошел? Никогда не доводилось ему видеть такое…
Всю долину перечеркивала линия из кучерявых гнезд голубоватых дымков. Разбросанные в одном направлении, тянулись они по взгорку до бесконечно далекого, уже догоравшего в вечерней заре горизонта, словно живой след опалившего землю дневного солнца.
И в той стороне, куда направлялся Никита, уже вспыхивали желтые языки костров. Женщины стаскивали в кучи мелкий хворост из полевых бочажков, расставляли треноги, навешивали черные котлы.
— Заходи, мужичок! С нами кулешу отведай! — крикнула женщина от ближнего костра.
Ужин готовят… Засосало под ложечкой, сглотнул Никита слюну. Он с готовностью присел бы к костру, поел, но кулеш еще не готов, а ждать он не мог: путь предстоял неближний.
— Чего же ты? Не укусим, — задиристо кричала женщина.
— Самолетов боюсь, — принял ее шутку он. — Налетят, а у вас — костры. Спешу смыться.
— Им тут нечего делать.