«У людей прибавилось энергии», — радовался Карунный. И тоже взялся за работу.
Часа через два новая группа самолетов свернула над трассой в сторону фронта.
— Похоже, всерьез началось, — проводил Бородулин уходящие к горизонту бомбардировщики.
Выбрасывая землю из выемки, Дмитрий Даргин думал и о событиях на фронте, и о пролетевших самолетах, и о фронтовой пятидневке. Но больше всего в мыслях была Татьяна. Он жалел, что до наступления этих решающих дней так и не выбрался к вагонам. Таня, конечно, волнуется, в голову могут прийти всякие мысли, а там прачки небось подзуживают: бросил он тебя, глаз не кажет… Теперь не повидаешься. Тоска по Тане разрослась, он, едва не плача, спустился к Петру на глинистое дно выемки.
— Слушай, я, наверно, стану дезертиром. Сбегу!
Тот отшатнулся от него как от ошалелого.
— С ума спятил… Отдохни немного, посиди. Трудно?
— Ты о чем?.. Не могу без Таньки!
— Так бы и сказал. — Петр оглянулся, ему показалось, что слова Дмитрия о дезертирстве слышала вся бригада. Поймут напрямую, доказывай, что это не так.
— Отдохни, вместе подумаем, как быть.
— Чего ты мне: отдохни да отдохни! — вскипел Дмитрий. — Сам растянись тут, если хочешь, всхрапни.
Даргин разозлился, куда делась его хандра. Распрямившейся пружиной вскочил он на свою площадку на откосе выемки. Он обругал себя, глядя на то, как, не разгибаясь и блестя мокрыми от пота спинами, вгрызались в землю рабочие. «Распустил слюни! К бабе потянуло! Раскис… Выдержит Татьяна, поревет немного, если уж невмоготу станет».
Во время перерыва Бородулин отозвал в сторону начальника участка.
— Семен Николаевич, о Федоре хочу поговорить…
Карунный выслушал, посмотрел на отдыхавшего невдалеке Уласова.
— Хорошо. Спасибо, что подсказал…
Когда приступили к работе после отдыха, Карунный оказался рядом с Федором Васильевичем. Постоял, наблюдая за его резкими взмахами лопатой, тихо проговорил:
— Оторвись на минутку…
Уласов воткнул лопату, выпрямился.
— На время фронтовой пятидневки будем выпускать «боевой листок». Ты самый грамотный у нас.
— Неудобно, — замялся Федор Васильевич. — Все с лопатами, а я с карандашом.
— Удобно, неудобно… Это приказ.
Стыдно было оставлять людей… Непривычно Уласову идти вдоль трассы с бумажкой в руке, неловко спрашивать у Захарова, сколько тот вынул земли с начала дня. Еще хуже самому определять объем выполненных работ, как бы контролировать человека. Он долго смотрел, как Захаров резал пласт, приспосабливал боковину выемки для водосточной канавы, и нацарапал для памяти на бумаге: «Захаров. Кювет».
— Ты чего? — поднял голову тот.
— Вечером увидишь. «Боевой листок» вывесим.
— Задание, что ль, дали? Так и запиши: завтра с кюветом покончу.
«Так просто!» — подумал Федор Васильевич. Но слишком рано уверовал он в легкость. Никита Самофалов искоса проследил за короткой беседой и в ответ на вопросительный взгляд Уласова рассерженно развел руками.
— Не управлюсь завтра! Не о чем тебе писать. Твоему «боевому листку» нужно одно: победа! ура!.. А я не одолею вот эту гору, — показал он на свежую насыпь земли, которую предстояло перекидать наверх.
Возмущение Никиты озадачило Федора Васильевича. «Тут радовать людей нечем». На всякий случай все же записал: «Самофалов. Много земли. В пятидневку не уложится».
Медленно продвигался Уласов от одного рабочего к другому.
И заполнить листок оказалось непросто. Он долго раздумывал над расчерченным на квадраты и прямоугольники листом. Показать лишь тех рабочих, кто близок к завершению задания? Это как бы поощрение для них и в то же время призыв к отстающим. Впрочем, можно ли причислить Никиту к отстающим? Какая гора была перед ним!
Отвык писать. Буквы получались кривые, строчки то ползли вверх, то падали вниз. Информацию о Захарове написал печатными буквами (так, на его взгляд, получалось красивее) и только красным карандашом. «Рабочий Захаров завтра закончит рытье кювета!» — кричал яркий заголовок. Рядом черным цветом да еще в тонкой рамочке поместил сообщение о Никите: «Пять кубометров в день вместо трех по норме — так работает Самофалов. Но при этом гора земли почти не убавляется»…
Просматривая «боевой листок», Карунный хмурился и водил пальцем по черным строчкам.
— Кто же виноват? Я, что ли?
— Не знаю, — смутился Федор Васильевич.
— Как же не знаешь? Ты пишешь — значит, все у тебя обдумано. Какой вывод?
— Помочь ему надо, вот какой!