Федора Васильевича будто в грудь ударили.
На какое-то мгновение пронзила его неприязнь к этому деду. И тут же Федор Васильевич устыдился своих же мыслей: а как иначе старик должен смотреть? Перед ним молодой, здоровый мужик, с руками, ногами, и вдруг — без дела… Дед будто не видел искалеченной рожи, будто не замечал, как Федор Васильевич по-идиотски грубо выговаривал слова. Но мало ли на свете уродов! Не заглянешь каждому внутрь, да и не сразу увидишь гниль.
— Да свидания, — резко зашагал Федор Васильевич в сторону станции. Сердце его гулко стучало. Ему было стыдно, хотя и понимал, что стыдиться нечего: хотелось оглянуться, прокричать старику, что не бездельник он, а инвалид, что его безработица недолгая. Но вместо этого он все больше ускорял шаг и едва ли не бегом свернул в переулок, по-детски сфальшивил перед собою, когда понял и облегченно обрадовался, что старик больше не видит его, что никакое объяснение не требуется и теперь провались все на свете в тартарары. Надо уехать!
Решение об отъезде распалило Федора Васильевича. Он едва отлип от Лугового, а теперь в своих раздумьях об этом новом для него поселке улавливал для себя какие-то обязанности. Провались все пропадом! Он инвалид, имеет право побездельничать день-другой, тем более что с работы в Луговом ушел не по своей воле.
Имеет право жить где вздумается. С востока вовсе не вечность добираться до Васильевки, лишь бы не было бомбежек. А их не будет, скоро фашисты вообще прижмут хвост…
Он злился неизвестно на кого, нечаянно сбивая попадавшиеся под ноги куски кирпича. Понемногу начинал догадываться: виноват старик, его слова о безделье виноваты. Он же, этот дед в калошах, все время где-то рядом. И будет рядом до тех пор, пока Федор Васильевич не уедет отсюда. Дед прав, вот в чем загвоздка. Поселок разбит, жизнь на станции еле заметна, как угасающий огонек в ночи. Об этой станционной жизни может судить даже он, Федор Васильевич, совсем не посвященный в железнодорожные дела человек, по редким, чахлым паровозным гудочкам. Вот поблизости еле-еле прокукучит, потом черт-те где, и все это — одним и тем же голосом. Получается, что станцию обслуживает единственный паровоз? Не то что не богато, а сверхбедно. И в это время ходит без дела по разрушенному поселку молодой мужик. Инвалид? А кто сейчас не инвалид…
Здание бывшего вокзала находилось на высоком бетонированном острове посреди бескрайних рельсовых полос. Перрон вокруг развалин был пуст. Переступая по-утиному, Федор Васильевич перешел через пути и поднялся к восстановленному деревянному пакгаузу. Это было единственное сооружение с крышей и открытой широкой дверью, в которую изредка входили и так же изредка выходили люди. Здесь он, наверное, узнает, как дела с поездами, когда можно будет уехать.
Пакгауз был широким и длинным. В дальнем углу нагромоздились невывезенные трубы с расширенными концами, наверно, остались еще с довоенного времени. Около труб возвышалась куча мусора из кусков кровельного железа, спутанных проволочных мотков, мелких литых колес на ржавых стержнях-осях. Пакгауз недавно был восстановлен, поэтому пахло свежеоструганным лесом. Сквозь кое-как слепленную крышу узкими полосами просвечивалось небо, но стены были уже хорошо заделаны досками, и в них даже были вставлены широкие оконные рамы, взятые, видимо, из какого-то разрушенного дома. Около каждого квадратного окна теснились письменные столы с телефонными аппаратами. За столами сидели все больше женщины, они были с усталыми, обескровленными из-за бессонных ночей лицами, разговаривая по телефону, часто кашляли, отворачиваясь от соседей.
Федор Васильевич выбрал несколько сгруппировавшихся у окна столов, за которыми, как ему показалось, было меньше суеты. Над одним телефонным аппаратом навис хмурый мужчина в фуражке с молоточками на околыше и замасленной до блеска куртке.
— О поездах можно вас спросить? — остановился Федор Васильевич рядом с мужчиной.
— Чего? — поднял тот красные воспаленные глаза. — Насчет поездов… Не видишь, что ли, — ткнул он пальцем на дощатую стену пакгауза, к которой был придвинут его стол. На гвозде, вбитом в стену, был наколот желтый картон, оторванный от какой-то упаковки. На картоне жирно чернели две буквы: «ТЧ». Федор Васильевич не знал, что это такое, но из слов мужчины понял — не здесь надо узнавать о поездах.
Так и шел Федор Васильевич вдоль стены пакгауза, пяля глаза на непонятное для него значение букв над отдельными группами столов: «ВЧД», «ПЧ», «Контора ДС»… Когда прочитал слово «Контора», стало проясняться: пакгауз — временное пристанище, единственное помещение всех железнодорожных производств. Как, должно быть, разрушена станция, коли даже этим немногочисленным группам людей не отыскать рабочего места на территории их паровозного депо, вагонных мастерских, на путейском участке?