В недоумении топтался Федор Васильевич у двери. Женщина разогнулась и, видно, сразу уловила его растерянность. На простеньком лице с голубоватыми глазами заиграла улыбка.
— Проходите… Что же вы?!
— Извините, я ошибся…
Она засмеялась, в глазах ее зажглось любопытство.
— Вы… об этом? — через плечо повела рукой в сторону «продаетца пиво». — До меня кто-то приляпал, надо сорвать.
Однако и сейчас, как показалось Федору Васильевичу, она не торопилась снять нелепое объявление. По-прежнему с любопытством и даже с веселым озорством она посмеивалась, глядя на пришельца, а он все больше терялся. Черт-те что творится!
Ниже среднего росточка, ладненькая, она казалась девушкой, чуть ли не десятиклассницей; будто недавно, перед войной, встречались с нею в школе, но в последнее время не виделись, раскиданные в разные стороны военной бурей, теперь вот нечаянно сошлись благодаря странной вывеске на оконном стекле и еще не сумели найти общий разговор и в то же время не в состоянии были разойтись, так и не поговорив.
— Ну, хватит топтаться, — первой пришла к какому-то решению хозяйка комнаты. — А еще военный… — Она указала на кровать. — Посиди. Стульев нету.
И ее упрек, и быстрый переход на «ты» Федору Васильевичу не понравились. Многоопытным обращением с незнакомыми людьми повеяло от ее слов. Не любил он подобной опытности. Тут ни о душевности, ни о простой взаимности лучше не заикаться. В таких случаях впору не попасть впросак.
— Ну, сколько будешь топтаться? А наклеила бумагу сама! Глядишь, думаю, кто-то забредет. А то все одна и одна…
Она села рядом с Федором Васильевичем. Он близко почувствовал своею щекою мимолетное прикосновение ее шелковистой пряди.
— Почему ж одна? Вы где-то служите?
— Кто нынче не работает? Без этого нельзя. А все ж одна…
Всмотрелся. Нет, не так уж молода. По-прежнему не женщиной, обремененной семьей, казалась она, но и далеко не десятиклассницей. Это поначалу, по растерянности рисовалась совсем юной. Он уже замечал ее изучающий взгляд. Голубоватые глаза задержались на его вылинявшей гимнастерке, затасканных брюках-галифе, скользнули, не задерживаясь, по вещмешку, лежавшему рядом с узлами.
— А ты красивый. Как тебя зовут?
Его заело: оценивает!..
— Федор я.
— Ухаживал один за мной, тоже Федором звали. А замуж вышла за Никиту…
— Муж воюет?
— Нет… На железной дороге вкалывает. Сказали, тоже как на фронте, хотя и не в военной форме. Почему одна? Вот потому… Одна, и все тут.
Слишком просто, легко давались ей слова. У Федора Васильевича духу не хватило бы вот так навязчиво расспрашивать случайного человека. А она не унималась:
— Неженатый? Сплошь сейчас неженатые. Война все спишет… А-а, — махнула она рукой. — Не все ль равно. Сама такая…
Она расписывалась за незнакомого человека…
— Дома небось семеро по лавкам бегают. А ты узрил на окне зазывалу, начхал на жену и на всех семерых. Не догадался, что ль, о пиве? Откуда возьмется, все разбито кругом. Значит, баба зазывает. Поперся…
Федор Васильевич встал.
— Катись ты к чер-ртовой матер-ри…
Она испуганно схватила его за руку.
— Ты что-о? Ты чего с ума сходишь? Ты куда это? Вот дурак…
Встала на пути к двери, решительно уставилась в его глаза.
— Не пущу! Я для тебя никто… Ладно! — кисло поморщилась она. — А ты нужен мне. Нужен! Не хочу одна оставаться в развалинах.
Нет, не только в развалинах дело. По душе пришелся, — почувствовал он. Вспыхнувшая злость не отпускала его. Он резко повернулся к ней изувеченной осколком стороной лица. Смотри! Много ль радости быть с таким мужиком?
Со злорадным чувством заметил, как вздрогнули ее брови, забегали глаза, она замерла на мгновение, поняв его ход. Отгадала, что он все видит и хорошо ее понимает. Проскочили какие-то секунды, она пришла в себя, опомнившись, тихо, кошачьим противным голоском засмеялась. Смех был фальшивый, не ее, не способный принадлежать этому молодому раскрасневшемуся лицу, этим голубеньким глазам, почувствовавшим свою виновность.