— Вот так, — выдохнул он и направился к вещмешку.
Она перестала смеяться, в ее глазах уже стояли слезы.
— Зачем же так-то… Погоди…
Легко, одним мигом она переставила столик от окна к кровати, кинула на него какие-то свертки.
— Сядь… На прощанье-то…
Перед Федором Васильевичем уже чернели печеные, еще в золе картофелины, ломтик деревенского хлеба, черствый, прогнувшийся посередине; она спиною подалась к стене, рукой начала шарить в просвете между кроватью и стеной, колени ее оголились, и ему было неловко сидеть рядом, — не смотреть на них он не мог, а смотреть вот так, да еще когда рядом…
Она достала бутылку, заткнутую кукурузным початком. Самогон. Заметив взгляд Федора Васильевича, не спеша, по-деловому расправила юбку на коленях.
— Давай понемножку. Себе сколько хочешь, а мне чуть-чуть. Не люблю я, это для тебя достала.
Его взъерошенность помаленьку улеглась. «Взбалмошная баба, — подумал он. — Чего было ерепениться? Выпью немного, заправлюсь, червячка-то надо заморить, да и к старику. Пустит ночевать, сам приглашал на постоянное жительство, не только на одну ночь».
Выпили. Она морщилась, принюхивалась к кусочку хлеба, на Федора Васильевича почти не смотрела. Лишь когда самогонная вонь перестала раздражать ее, она вяло покачала головой.
— Дурачок ты, дурачок… Где найдешь нынче непокалеченного? Рубцов хватит. Не на теле, так на душе.
Федор Васильевич удивленно взглянул на нее, опять налил себе, потом ей, она запротивилась, отстраняя его руку со стаканом, он рявкнул, и она покорно, с поразившим его терпением, медленно процедила сквозь туго сжатые губы всю налитую для нее жидкую муть. Потом выпил он. Когда отдышался, услышал всхлипывания. Этого не хватало! Попытался было обнять за плечи, утешить.
— Не обнимай… Само пройдет… Это я просто так… Не пить бы…
Она уже нравилась Федору Васильевичу доверчивыми слезами, и он хотел вытереть ее глаза и достал платок, но она вдруг вырвала его и зашвырнула в угол, где лежало, как ему показалось, настоящее тряпье.
— Нестираный небось!
И он понял: никуда сегодня не уйдет, ни к какому старику; почувствовал, как тяжелеет она, прислонившись плечом, ему хотелось спросить, что с нею, почему плакала, но он догадывался, что ничего она не ответит, а если и ответит, то это будет не вся правда, как всегда бывает, когда пытаешься добраться до истины, поэтому он сидел, скованный новым для него ощущением нечаянной близости, и готов был сделать для нее что угодно…
Она постелила Федору Васильевичу на полу. Дождался, когда будет погашена коптилка, разделся и лег. По шороху платья, по скрипу пружин кровати догадался, что и она легла. В комнате стало тихо и будто бы прохладнее. Даже показалось, что хозяйка сразу же уснула.
— О чем думаешь? — неожиданно спросила она. Бог мой! Трезво было сказано, ясным голосом незадремавшего человека.
— О тебе… За кого ты меня принимаешь?
— Вот еще, за кого… За мужика, ясное дело.
— Непохоже…
— Во, гляньте! Не зову к себе, поэтому, что ль?
— Да, поэтому.
— А ты пошел бы?
— Нет. Не до тебя…
Помолчали.
— Значит, не до меня… Значит, тебе не такая нужна. Ну и мужики пошли, ну и козыри…
— Никакая не нужна мне, вот в чем дело.
— И ты не нужен мне, вот в чем дело, — передразнила она Федора Васильевича.
— Зачем же приютила?
— Это уж моя забота… Много будешь знать, скоро состаришься, — протараторила она еще в детстве заученные слова.
Ночь была ненормальной. Федор Васильевич то засыпал и сразу же видел один и тот же сон — как обвисал солдат, убитый в оконном проеме, то просыпался, чувствуя, что он бодрый, выспавшийся, и тотчас появлялись четкие мысли о неустроенности, о разрушенном поселке, о старике…
Ее звали Алевтиной; Аля, как утверждала она впотьмах. В предутренний час она лежала не дыша. Ему казалось, что она так спокойно спит, и старался не переворачиваться с боку на бок и терпел, выжидая подходящий момент, чтобы встать и выйти на какие-то минуты. И тоже, как видно, лежал не дыша, потому что она вдруг еле слышно произнесла:
— Не ломайся… Сходи…
Вернувшись, увидел Алевтину уже одетой.
Она умывалась над ржавым, без ручек тазом, он лил из консервной банки воду, и она медлила, подставляя под струю мягкие ладошки, и улыбалась, изредка поднимая на него голубоватые глаза. Эти минуты могли бы считаться счастливыми, если бы он знал, из чего складывается счастье.