Алевтина была замужем, она сказала это ночью; но еще до замужества она знала какого-то гармониста, и он обещал жениться. Началась война, его сразу же забрили, он не прислал ни одного письма ни ей, ни своей матери. Пропал, наверно. А потом вышла замуж за машиниста.
Даже после этих признаний она виделась Федору Васильевичу девочкой, счастьем, неожиданно ниспосланным судьбой, наградой, по справедливости врученной за фронтовые невзгоды, за изгнание из Лугового.
Все утро он ходил за нею по комнате, как новорожденный телок за своею матерью.
— На работу надо, — блестела она глазами. — На работу, понимаешь?
— Кто ж против работы, надо, конечно, — смеялся он. — Не удерживаю…
— О-ох, мужики… — притворно вздыхала Алевтина.
На работу шли вместе. Алевтина заставила идти в отдел кадров, и он был рад этому.
Она привела во вчерашний, уже знакомый Федору Васильевичу пакгауз. В дальнем конце его за двумя промасленными ящиками, накрытыми длинным листом фанеры, сидела маленькая утомленная женщина с лицом, заросшим светлым пушком, как мохом. Потребовала тут же написать заявление и протянула использованный бланк накладной с какими-то цифрами и росчерками по черной копирке.
— На обратной стороне пиши, там чисто.
Пока он писал, Алевтина неторопливо посматривала вокруг себя, но не уходила. А время уже подгоняло, пора быть ей на работе.
— Трудовую книжку принесешь завтра, тогда и приказ на руки получишь. А пока дам тебе записку. Все равно примут. Знаешь, куда идти-то?
— Я сама провожу, — торопливо вмешалась Алевтина и подхватила Федора Васильевича под руку. Она сияла. Ему казалось, что радовалась Алевтина новым рабочим рукам, что были приобретены благодаря ей, и эту радость должны чувствовать прежде всего те, кто находился в пакгаузе.
Здесь были все, как один, вчерашние люди. Вот женщина в красной косынке, предложившая искать попутный паровоз. Она даже не взглянула в их сторону. Вот мужчина в промасленной блузе и форменной, с молоточками на околыше фуражке. Он почему-то не сводил с них красных воспаленных глаз.
Федор Васильевич чувствовал, как до боли вцепились в его руку хваткие пальцы Алевтины, когда проходили мимо этого человека. Выйдя из пакгауза, спросил:
— Что это с тобой?
Алевтина взглянула на него с кривой усмешкой:
— Ай заметно? Пускай он, паразит, похрюкает… Это муженек… Вот почему ты был нужен.
Федор Васильевич остановился.
Зачем, ну зачем он остался у этой бабы?! Как видно, отношения Алевтины с мужем не прояснены, коли она так выламывалась под руку с новым человеком. Да и взгляд мужа… На безразличных людей так не смотрят… Впору броситься было обратно в пакгауз, извиниться, хотя и понимал, из-за чего извиняться? В чем провинился?
Все уловила Алевтина. Стремясь не отстать, она то и дело забегала вперед и заглядывала Федору Васильевичу в лицо.
Он, паразит, муженек то есть, обманул, оказывается, Алевтину самым бессовестным образом. В депо работает. Послали его за холодными паровозами, долго не возвращался. Алевтина изболелась вся, каждую свободную минуточку на станции торчала. Чуть дымок в восточной горловине станции, у семафора, появится, так сердце готово вырваться ему навстречу. А муженька все нет и нет. Приходили паровозы, и с поездами, и просто так, резервом, в сцепке с другими. Много было и поездов, но все больше транзитных, на запад с войсками, редко когда с досками, станками на платформах, а то и просто крытые вагоны неизвестно с чем.
Приехал наконец. На радостях Алевтина не стала дожидаться, когда он из кабины спустится на землю, а сама ринулась по замасленной паровозной лестнице вверх, в кабину с заколоченными фанерой окнами. Там, в кабине-то, от одной двери до другой, насквозь, прямо на полу доски были настелены, на досках матрац полосатый, телогрейка вместо подушки: но это все ерунда, а вот на ящике сидела толстомордая молодуха, вот это уже не ерунда. Сидела и поглядывала на вскочившую в кабину Алевтину как ни в чем не бывало. А ведь все понятно! Обдало Алевтину обидой, тяжко стало от одного вида этой толстомордой, этого матраца полосатого, телогрейки скомканной, что была, конечно же, вместо подушки. Говорил муженек, попросилась она подвезти на какой-то станции, а он рад-радехонек, подобрал; подвез, называется… Сколько они вместе ехали?
В тот раз как пьяная, не помня себя, уходила Алевтина со станции. Из своего подвала выкинула вещички муженька прямо на улицу. Кто подобрал, когда — ей уже было все равно. Несколько раз приходил оправдываться: я не я, и шапка не моя. Дурой даже обозвал. И на самом деле дурой была, верила ему, ждала его, а он пассажирок подходящих подбирал… Потом, как видно, разобиделся, даже при случайных встречах здороваться перестал. Ну и пусть! Она, Алевтина, своего добилась. Теперь он увидел, что она, Алевтина, не такого, как он, стоит, а помоложе, собою по-виднее, хотя и покалеченного маленько, но и это хорошо, — героя фронта, а не какого-нибудь чумазика паровозного, да к тому же тылового.