Алевтина сморщилась, хмыкнула, чтобы не зареветь, и отвернулась. Федор Васильевич думал, на этом объяснение закончилось. Поднял косу, прикинул, откуда легче начать, чтобы Алевтине не шлепать по воде, вытаскивая скошенный камыш. Но она, сжав кулачки, уже встала на его пути, по ее решительному взгляду было видно: не отступит, пока не доведет разговор до конца, не позволит не замечать ее.
— Аля, ну чего ты хочешь? У тебя — муж. Вы помиритесь… Живите…
Слова Федора Васильевича ободрили Алевтину. Она обняла его и начала целовать, а он, не бросив косы, забыв о ней, стоял пень пнем, ошарашенный неожиданностью. Губы ее были теплыми, влажными и пахли осенним лугом и камышом.
— Сегодня чтоб ночевать пришел домой, — шептала Алевтина, прислонив голову к карману гимнастерки, словно прислушиваясь к его сердцу. — Нашел место… В конюшне!
В конце дня возвращались на станцию. Тележки, загруженные камышом, катились по рельсам легко. Федор Васильевич шел последним с косою на плече. Между шпал проросла трава, кое-где рельсы прерывались, их выбитые куски валялись тут же. Тележки приходилось перетаскивать по земле и поднимать, чтобы колеса точно встали на исправную колею. Недалеко от мест разрыва рельсовой нитки виднелись воронки от бомб.
В одном месте бомба угодила в бровку насыпи, путь безжизненно провис над глубокой ямой. Федор Васильевич с восхищением смотрел, как женщины смело переступали со шпалы на шпалу над мрачным провалом, только немного сбавляли шаг, и тогда подталкиваемые ими тележки начинали скрипеть, словно недовольные своим медленным ходом.
В другом месте потянулся целый ряд воронок посредине междупутья. Соседний, исправленный на скорую руку путь уже пропускал поезда и выглядел не тронутым бомбами. Но та колея, по которой двигались женщины, была кривой, ненадежной, рельсы хотя и держались костылями за шпалы, но выглядели точно пустотелые, из хрупкой жестяной ленты — скособоченные, надорванные сверху по расплющенной головке, жалкие, в ржавчине и непривычном для них беспорядочном состоянии.
Часто встречались поваленные телеграфные столбы. Они лежали на откосах, макушками своими с несколькими поперечинами и насаженными на них белыми изоляторами зарывшись в землю у самого подножия насыпи. Провода паутиной клубились вокруг столбов, все было спутано, порвано, загублено.
Камыш сгрузили на станции у длинного без крыши сарая, бывшего когда-то пакгаузом. Сняли с рельсов тележки, перетаскали камыш внутрь помещения.
Здесь уже приступила к работе вторая смена — сплошь женщины. Они расстилали камыш ровным слоем на просторной металлической плите, по зубчатой станине опускали вторую такую же плиту, потом, вцепившись в большое, отполированное руками колесо, докручивали его до той поры, пока не прекращался хруст раздавливаемого камыша и колесо больше не поддавалось.
На плите уже был не камыш, а тонкая спрессованная масса, которую тут же перетаскивали на деревянный настил, заливали битумом; когда битум застывал, ручной пилой ровняли края, и получался готовый материал для простенков восстанавливаемых в поселке зданий. Примитивный пресс, примитивная технология… Но в условиях близкого фронта, полностью разрушенного хозяйства рабочего поселка и железнодорожного узла этот спрессованный камыш был ценностью. Хорошо, что нашлись люди, из бросового металла соорудили механизм, наладили изготовление камышовых плит. Облитые битумом, они годились даже на крыши, и это поднимало значимость материала. Так что на заготовке камыша Федор Васильевич не был в стороне от общего дела, и сознание этого придавало ему уверенность в своей нужности здесь, на станции.
В помещении пахло разогретым битумом. Молоденькая девчушка с деревянным ящиком в руке посыпала готовые плиты песком. Поверхность из черной превращалась в желтовато-серую, из глянцевой — в шершавую, и запаха от такой плиты поднималось меньше, да и когда установят ее в доме, можно на первых порах не штукатурить, не белить, сойдет и так.
Пока Федор Васильевич рассматривал в сарае немудрящие приспособления, женщины, с которыми заготавливал камыш, уже разошлись. С двумя из них уходила и Алевтина. Она оглянулась, завидев Федора Васильевича у сарая, приветливо махнула рукой.
Он не хотел уходить отсюда с нею вместе, ни к чему завязывать узелок, поэтому так внимателен был к небогатому прессу.
Ужинал в столовой — в подвале с сырыми стенами, с длинной печкой; на этой печке стояли закопченные кастрюли, в них что-то булькало, от них несло духом плохо промытой, но уже почти сварившейся картошки «в мундире». Этот запах был знаком, — дома, в Васильевке, на летней кухне варили свиньям картофельные отходы, и тогда по всему дому расплывался пар от большого чугуна, и все знали цель этого варева. В столовой обязанности повара исполняла коротконогая женщина-кубышечка; вся она была мужиковатая, с грубым обветренным лицом, с облезлым носом. Голос ее был тоже похож на мужской, когда обращалась она к очередному человеку, пришедшему в столовую: