Что делать? Оставить бушлат и гимнастерку снаружи, чтобы за ночь выветрилась… Нет, не годится. И он вошел в вагонное тепло и сразу же уловил, какую вонь притащил с собою…
Утром, еще в постели, он услышал скрипучий голос:
— Во парень! Сам отведал и нам принес.
— А чего ж неполную? — спросил тенорок.
— А может, полную. Пока дрыхнули с тобой, кто-то ночью сообразил, чем пахнет…
— Отложи до вечера.
— Ладно, до вечера. Тогда все вместе…
Федор Васильевич встал, не подавая вида, что разговор касался его, вышел из вагона умываться. Было холодно, в умывальнике воду накрывал лед, он плеснул в лицо раз-другой и сразу же вбежал в вагон. Рабочие одевались, и о самогоне разговора уже не было.
Бригада собиралась быстро. Алевтина как ни в чем не бывало подошла к Федору Васильевичу и протянула руку. Поздоровались.
— Лопата у тебя есть? — спросил он, пытаясь угадать ее настроение.
— А зачем? — с таким же любопытством смотрела она.
— Надо.
— Ну, если надо…
— И мешок.
— Вот еще!
— Найди.
— Так они ж дома…
— Ну и что? Сходи. А из дома прямо на луг, к камышу.
— Ладно-о, — уже откровенно удивлялась она странной просьбе.
Вчерашней дорогой женщины и Федор Васильевич направились к пойме реки. Женщины опять начали дружно судачить. У выхода со станции Федор Васильевич пошел луговой тропинкой, а они покатили путевые тележки по кривому, избитому бомбами рельсовому пути.
…По лугу пробито множество тропинок, и все заросшие. Почему эти тропинки трогали душу? Не потому ли, что напоминали они родную Васильевку и даже близкое отсюда Луговое? А может быть, из желания видеть на них родных людей, пусть незнакомых, но своих, понятных и образом жизни своей, и мыслями, и своею речью?
Ему хотелось побыть хотя бы один час дома. Пройти бы по родному двору, глянуть в окно, увидеть мать, склонившуюся, вечно занятую — вязаньем, побелкой или приготовлением обеда, крикнуть ей: «Это я, мама!» Пусть хотя бы на мгновение увидит, поймет — живой он. И этого, он уверен, хватит ей, чтобы выдержать войну до конца; она терпеливая, многие невзгоды перенесла, но и здоровье растеряла. Теперь узнать бы ей о сыне, а ему узнать о матери, о всех близких — и больше ничего не надо. Дальше все пойдет само собой.
От зарослей у железнодорожной насыпи дугою выгнулось зеркало темной осенней воды. Примерно такая же дуга изгибалась около Васильевки, ее называли Калачом. На внутреннем берегу Калача был вечно белый песчаный откос. Вместе с друзьями-мальчишками Федор кувыркался на белом мягком откосе, с разбега бросался в воду, пугая бесчисленных лягушек и головастиков. Мальчишки были черными от загара, с мелкими цыпками на ногах.
Вокруг Калача — зеленый простор, заливной луг. Молочная кашка, светло-коричневые головки колокольчиков, метелки конского щавеля, стрелки дикого чеснока… Убегали, бывало, в это густое разнотравье, только и были видны выгоревшие на солнце макушки.
А в бочажках — караси. Оставались они в этих земных вмятинах еще от весеннего половодья. Вода за лето почти вся исходила паром, и караси возились в бочажках, носами раздвигая вязкий серый ил, темно-зеленую тину, показывая над водою узкие длинные спины.
По другую сторону Калача — Чернышова гора. Почему Чернышова? Никто не знал. Но вся Васильевка так звала эту огромную, в полнеба, гору, заросшую лесом. В гражданскую войну там, сказывали старики, скрывались «зеленые». Будучи школьником, Федор часто спрашивал: что это такое — зеленые? Он знал красных, белых, но зеленых… Оказывается, это дезертиры, которые прятались в зеленом лесу на Чернышовой горе. У них были землянки, винтовки, даже пулеметы, они убивали каждого, кто пытался проникнуть в их лагерь. Нашлись храбрые люди, не побоялись пойти в лес и разогнали всех зеленых. Но многие при этом погибли.
Тайком от родителей не раз бегал Федор на Чернышову гору. Не нашел он ни одной старой заржавевшей винтовки, ни разбитого пулемета, ни единой стреляной гильзы. Зато заросших канав было великое множество. Неизвестно, кто и когда рыл их, теперь они уже полузасыпаны землей и заросли густой крапивой. Но Федор верил: это окопы.
Федор Васильевич пришел к своему камышу раньше женщин и сразу же начал косить. Но и в густом камышовом стоянии, в жестком сопротивлении его косе долго еще виделась ему заливная пойма Васильевки, ее густая трава в пояс человеку. Когда пришли женщины, а вскоре и Алевтина, он уже приготовил им много работы.