— Встать! — говорит он снова и снова пинает его ногой.
— Инспектор! — кто-то зовет с улицы.
— Я здесь, — инспектор поворачивается, оставляет моего дядю в покое и идет посмотреть, кто его звал.
В подвал входит полицейский с двумя палками, похожими на свечи, только толще.
— Вот что мы нашли. Их тут целый вагон, сэр.
Инспектор смотрит на эти палки, отдает их назад полицейскому.
— Мы вас за это повесим. Всех, сукины дети! — говорит он.
И мой дядя медленно поднимается. Инспектор опять тычет в него фонариком. И видно, что дядя в крови.
— Послушай, кафр, — говорит инспектор моему дяде, — я надеюсь, что мне лично позволят тебя вздернуть.
И вы знаете, что делает мой дядя? Он плюет кровью. В лицо инспектору.
Я был уверен, что моего дядю тут же убьют. Но инспектор просто стоит и смотрит на моего дядю. А потом поворачивается и выходит.
— О'кей, — говорит один полицейский. — Марш отсюда. Все. Поживей!
И мы начинаем выходить. Медленно, один за другим. На улицу, на ветер. И я вспоминаю, как однажды так стоял в очереди за билетами в кино. Сделаешь шаг и остановишься. Точно так.
А эти полицейские подталкивают нас, чтобы мы выходили быстрее. Я не люблю, когда меня подталкивают.
И когда мы оказываемся на улице, ветер дует на нас, как черт. И нас ждут крытые машины. Три машины увезут нас на виселицу.
О, Боже милостивый, как мне страшно. Я не хочу умирать. Боже, как мне страшно. Мне не хочется, чтобы они меня повесили. Но что я могу поделать? Они все равно меня повесят. И я плачу. Плачу изо всех сил. И слезы текут у меня по лицу.
А ветер овевает мои ноги, и я думаю, что, может, я в последний раз стою на этом проклятом ветру. Друг, я люблю этот ветер.
Тут нас выстраивают, чтобы загнать в машины, и я оказываюсь рядом с Бетти, от которой разит этим чертовым кокосовым шампунем. И, друг, я люблю эту Бетти и этот кокосовый шампунь.
И мой дядя Каланга тоже рядом. Но он смотрит прямо перед собой, а из носа и рта у него до сих пор течет кровь. Но на губах и подбородке кровь уже запеклась — из-за ветра.
— Каланга поедет в моей машине, — говорит инспектор. И они хватают моего дядю и толкают к инспектору. И тут мой дядя кричит громче, чем ветер:
— Кто вам донес? Только скажите, кто вам донес? — И в голосе его слышны слезы.
— Черненькая пташка, — говорит инспектор, и некоторые полицейские смеются. Но я не смеюсь, потому что мне страшно, и я плачу.
И два полицейских берут его за руки и уводят. И голова его теперь низко опущена.
И тут голос сзади меня кричит:
— Иисус идет вместе с тобой, Каланга! — Но мой дядя идет и вроде бы ничего не слышит.
— Заткнись! — говорит полицейский. — Перестань болтать про Иисуса. Черный выродок! — И я оборачиваюсь, потому что знаю голос этого полицейского. Это тот самый ублюдок. Тощий, ван Хеерден с тонкими губами.
Я отворачиваюсь и опять смотрю на машины, потому что не хочу, чтобы он меня увидел. Да, сэр. И я поднимаю ворот моей новой куртки, за которую заплатил три фунта.
— Пошевеливайтесь! — говорит полицейский, и мы начинаем входить в машины, как будто это трамвай. Один за другим.
В этих машинах можно сидеть. Вдоль бортов в них скамейки. Как места для неевропейцев в трамвае.
Я сажусь рядом с этой толстой Бетти, но мы не говорим друг другу ни слова.
Тут они закрывают за нами двери, и становится темно, и не слышно, как воет ветер.
И я знаю, что нас всех наверняка повесят.
Машина трогается, и эта чертова Бетти начинает громко петь, и кое-кто ей подпевает:
XIII
А я все плачу. Я сижу сзади всех у самых дверей машины, но они заперты, друг, они заперты. А эта Бетти сидит рядом со мной и поет песню о Боге. Я учил похожую песню в школе, только плохо ее помню:
или что-то в таком духе, но я не пою, потому что поет эта Бетти, и я не могу петь в машине, где мне плохо.
И тут, друг, эта Бетти начинает опять кричать. Но никто ничего не делает, все сидят, смотрят и молчат. Друг, как она может кричать, эта Бетти! И вдруг она встает в этой машине, и вид у нее такой, что она вот-вот свалится с ног, и она принимается кричать громче прежнего и молотить кулаками по стенкам кузова.