Уже надевая в передней пальто, Иван Алексеевич случайно увидел в зеркале свое лицо. Глаза будто не его — темные, ввалились, на щеках серая щетина. Забыл побриться. «Э, черт, тут все на свете забудешь!» Натянув на голову кепку, он приоткрыл дверь в комнату и глухо сказал:
— Ты это, Клавдия, брось — убиваться так. Не иголка в сене — не пропадет. Куда ему деваться? Походит, помыкается, да и воротится… Слышишь?
Иван Алексеевич обождал с минуту, придерживая ручку двери, но вместо голоса жены услышал лишь ее всхлипывания.
«Взяла ее нелегкая! Ревет и ревет!» — Иван Алексеевич всердцах захлопнул дверь, глубже надвинул на глаза кепку и вышел на лестницу.
Внизу, у коллективного почтового ящика, он задержал шаг и под цифрой 33 (номер своей квартиры) в узкой щели увидел что-то белое. Газетой это не могло быть. Их приносят позднее. Что ж тогда — письмо? Странно. Вечером ящик был пустой. Никак от Сережки?
Иван Алексеевич провел вспотевшей вдруг рукой по шершавому подбородку. Возвращаться наверх за ключом не хотел: зачем жену тревожить. Сначала самому надо прочесть. Вспомнив о металлическом складном метре, он достал его из кармана, просунул в щель и долго приноравливался — как бы ухватить конверт. Наконец это ему удалось. Он вытащил письмо. Ни марки, ни штемпеля. Посредине крупными буквами было выведено: «Тов. Шубину».
Это от кого же? И толстое какое. Он торопливо надорвал конверт. Нет, это было не письмо. Иван Алексеевич держал в руках два больших листа, вырванных из какого-то журнала. На одном чернел заголовок «До поры, до времени», на другом напечатан рисунок: валяется пьяный, а рядом стоит свинья и будто бы удивляется.
Иван Алексеевич сжал губы, шумно засопел носом. «Шантрапа! Слюнявки! Ишь, подсунули что!» Он хотел смять и выбросить листки, но подумал, что здесь их могут поднять. Сунул в карман.
Всю дорогу до трамвая Иван Алексеевич думал о сыне. Вернется. Подурит и вернется. Ишь, фокусник! С характером! Не тронь его. Был бы золото — понятно. А то ж сорванец, шалопай, занимается из-под палки. Как тут не поучить его уму-разуму! Так уж заведено. И ему самому доставалось в свое время. Отец, бывало, такого деру пропишет, что и на стул неделю не присядешь. И ничего, терпел. Куда денешься — отец. А этот защитников себе завел… Неужели сам нажаловался? Вроде, не похоже на него. Как же тогда узнали? Ах, нехорошо вышло. До учителей в школе может дойти, до милиции…
И, стоя в битком набитом трамвае, он продолжал думать о том же. Крепко, правда, в последний раз прихватил Сережку. Если бы не Клавдия, могло случиться, что и покалечил бы. Не в себе был. Сильно не в себе. И с чего? Ведь вроде бы и нормы даже не добрал — всего полтора стакана. Раньше крепче держался. Теперь иной раз проснешься — голову ломит, тяжесть под ложечкой.
Трамвай затормозил. Внизу, с подножки, послышался молодой смешливый голос:
— Братцы, ужмись!
Чей-то локоть уперся Ивану Алексеевичу в бок, и опять он ощутил ту же противную, тупую боль — будто кирпич внутри давит.
Не ладилась в этот день у Ивана Алексеевича работа. Размечая деталь, грубо ошибся, и целых два часа вылетели в трубу. Еще и материал понапрасну загубил.
Белозубый Колюха — сосед по рабочему месту — покрутил кудрявой головой.
— Так, Иван Алексеич, и детишкам на молочишко не заработаешь. Не забыл — через два дня получка.
Сам Колюха работал споро, с азартом, и к обеденному перерыву чуть ли не закончил дневную норму. Возвращаясь из столовой, он внимательно взглянул на Ивана Алексеевича.
— Что-то серый ты. Не заболел?
— Не побрился, вот и серый, — принудил себя улыбнуться Иван Алексеевич.
— Это точно! — охотно согласился Колюха. Ему, молодому и здоровому, приятней было вести разговор легкий, шутливый. — Это точно! — повторил он. — Почему волк серый? Нестриженый. У меня на днях электробритва сгорела. Тоже два дня не брился. Утром дочка и говорит: «Папа, у тебя лицо в занозах. Ты их будешь вытаскивать?»
Колюха захохотал.
— До чего же приметливые они! И всего-то четыре года. Твоему сколько, Иван Алексеич?
— Тринадцать скоро.
— И-их, ты! Хотя, верно, помню — здоровый парень. В прошлом году на первомайской демонстрации шел с нами. Плакат нес. Все не хотел отдавать. Как же, помню, отличный парень! В шестой ходит?
— В шестой.
— И как успехи?
— Всяко случается, — уклончиво ответил Иван Алексеевич и направился к бачку с водой. Пить ему не хотелось. Просто как-то неприятно было вести этот разговор.
А Колюха уже разворачивал газету.