Дима Владимиров. Очень славный и очень рассеянный.
— Дима, ведь ты списывал с книжки, почему же ошибок насажал?
— А я невнимательно!
— А что ж тебя отвлекало?
— А я попишу, попишу — тлю раздавлю! Знаете, такие зелененькие на цветах?
Мы проходили с Димой рассказ Тургенева «Однодворец Овсянников».
— Какой же должен быть кот у однодворца громадный! — сказал вдруг Дима.
— А почему громадный?
— А потому, что однодворец сидел в «креслах», в одном-то кресле он не помещался, он был великан, и кот на его плече был великанский и уж наверное сибирский! У нас есть кошка, она не была сибирская, а потом мы ее вымыли, и она стала сибирская…
Самое мое мучение был ученик с усами, выпученными глазами и огромным ртом. Третьегодник. Что я ему ни говорила, он ничего не слушал и ничего не повторял, а только смотрел на меня, выпучив глаза и открыв рот.
И вот однажды сидела я с этим учеником и в полном отчаянье твердила:
— А почему такая грязная тетрадка? А почему ты не написал спряжение?
А он двигался ко мне вместе со стулом все ближе, ближе и вдруг тронул своей лапой за локоть.
И тут дверь с громом отлетела — на пороге стоял мой брат. Он был «весь, как божия гроза». Словно щенка, ухватил за шиворот нескладного малого.
— А ну, пошел отсюда! Чтобы духу твоего тут не было! Сопляк чертов!
Выкинув чертова сопляка на лестницу, брат вымыл руки и подошел ко мне.
— Все! — сказал он. — Ты больше не будешь возиться с этой мразью! Мама не будет больше ездить по ночам в Марьину рощу! Я поступил в Торфяной институт лаборантом!
Какой это был праздник для нас с мамой! Лаборантом! В Торфяной институт! Я ясно представляла себе отглаженный синий халат «лаборанта» и тонкую, блестящую посуду в его пальцах. И совсем я не представляла себе «лаборанта» в закатанных до колен брюках, с чавканьем вытаскивающего из болота босые ноги, отлакированные коричневой торфяной жижей. И вечного парного марева я себе не представляла. Болотного марева, густого от мошкары, которая облепляет лицо, руки, и вечного зуда на коже, и вечного зудения мошкары в ушах… И светло-зеленого болотного мха и пушистого сквозь марево солнца… И не представляла я себе сколоченного из досок домика среди болота, где «лаборант» проворачивал торф сквозь кухонную ручную мясорубку… Ему надо было брать пробы из разных мест болота, а потом в болотной лаборатории определять и сравнивать их свойства.
Это была новая жизнь, хорошая жизнь. Это была опять химия.
6
Пришла открытка…
Я расскажу о трех случаях, которые слились в один большой печальный случай.
К этому времени брат уже работал на заводе, производящем электротехническое оборудование. Перетянул его туда некий Иван Степанович Гундарев (он совмещал работу в Торфяном институте с работой на заводе), человек веселый, смелый, до крайности увлеченный наукой, в прошлом деревенский мальчишка. Но об Иване Степановиче — потом.
Однажды, вернувшись летом из деревни, я вошла в комнату брата. Опять перемены: синие, мрачные занавески отодвинуты, комната полна пыльным московским солнцем, в ней много белого — листки, тетради, раскрытые книги… На железной кровати — локти в подушку — лежит сам хозяин в серой рубашке, в затрапезных порточках и незастегнутых сандалиях на босу ногу.
— А-а-а! Черномазова-Головешкина-Папуасская! — загнул он мне тройную фамилию. — Гутен таг, шойнес медхен! — Он был мне рад.
Изучает немецкий. Зачем это?
— А пожалуй, хорошо, что ты приехала, Головешкина, бери книгу, будешь меня спрашивать по-немецки!
— Ты что, поступаешь куда-нибудь?
— В университет поступаю, на химфак, надо в люди выходить!
— А ты разве не вышел?
— До настоящих людей мне еще далеко. Надо знания систематизировать, да и диплом не помешает для полного разворота деятельности. Как ты думаешь, Папуасская?
Я тоже так думала, и мы принялись за работу.
Двухнедельный отпуск кончился, но подготовка продолжалась. 24 — 8 = 16. Вот эти 16 часов, остающиеся после работы и надо было толково раскроить. Сон необходим. Без хорошего сна голова не та. 16 — 6 = 10. Заниматься 10 часов в сутки — это было бы роскошно, но, к сожалению, надо есть, умываться, одеваться, ездить на работу и домой. На это уходило два — два с половиной часа в день, как ни крути. 10 — 2,5 = 7,5. Шла жестокая борьба с минутами, которые просачивались сквозь пальцы. Стоило мне открыть рот, как брат уже кричал: «Короче! Короче!» С мамой за него объяснялась я. Кормила его я.