А мне как быть? На чью сторону становиться? Вот что: пусть они сделают каждый свой клей. У кого лучше выйдет, за того и буду «болеть». А когда-то они еще сделают? И я совершенно успокоилась.
Вскоре у брата наметились какие-то сдвиги, как я поняла из его телефонных разговоров с Иваном Степановичем.
Мы с Шуркой отправились смотреть новую пьесу «Не сдадимся». Шурка не ручался за нее. Он шутил: «Может быть, мы уже после первого действия сдадимся и уйдем!»
Днем сегодня капало, а к вечеру застыло. Деревья стояли по колено в черноватых, с антрацитными искрами сугробах и блестели обледенелыми ветками. Жгучий, острый ветер тревожно, порывами налетал из темноты.
Мы до конца досмотрели пьесу о том, как люди попали на льдину и как они там героически себя вели. А я не видела людей. По сцене катались какие-то меховые узлы, от картонных льдин пахло пылью.
Вышли из театра, и вдруг я увидела снег. Он был такой неожиданный, и свежий, и никому не нужный весной. Как белые тени, падали пушистые, легкие хлопья, розовея у фонарей. Они качаясь, летели прямо к своей погибели. Они исчезали, коснувшись тротуара, а под ногами становилось все мокрее. Весенний снег, беззащитный и смелый. Обреченный и веселый. Мы шли, а нежные хлопья садились к нам на плечи, касались щек.
Шурка, энергично отмахиваясь от снега, развивал свои суждения о пьесе. Он не обращал внимания на снег, я не обращала внимания на Шурку.
Мы подошли к подъезду, тут мы обычно прощались. Но Шурка, продолжая говорить, вошел вместе со мною и сразу замолчал. Под лестницей была темнота и каменный сырой холод. Желтый свет лампочки высоко под потолком не доходил до нас. Я скорее сунула Шурке руку, чтобы он ушел. И вдруг он как-то согнулся, торопливо забормотал: «Какие руки холодные!» И стал целовать мне руку. Я тут же выдернула ее, он откинулся к стене, с минуту стоял, глядя на меня, потом заметил, что рукав у него запачкался об стену, и начал оттирать его другим рукавом. И этот жест показался мне удивительно противным. Ничего не сказав, я взбежала вверх по лестнице. Мне открыла мама, она сейчас же легла и заснула, а я села у стола и сдавила голову руками. Нет! Не будет этого! И в первый раз спросила себя: «Чего этого?» Я не выйду замуж за Шурку. Нет, не выйду! И все, что накапливалось у меня внутри против Шурки, вдруг выплеснулось наружу. Он не по мне. Он не понимает, не любит того, что люблю и понимаю я. Меня он тоже не понимает. Зачем мне такой?
Я уставилась в черную щель между занавеской и окном. Там по черной подмороженной улице топал Шурка. Он уходил из моей жизни. Вот дойдет до угла — и нет его. И если мы потом увидимся, он не будет иметь ко мне никакого отношения. «Мой» Шурка ушел.
И я сидела, глядя на черную щель, ни о чем не думая, только мне было нехорошо. Пусто и нехорошо.
Вдруг крики, плач, что-то упало. Некоторое время я слышала отчаянный плачущий голосок Танюши, уговаривающий голос брата, потом все стихло. Но вот торопливый топоток в передней, хлопнула входная дверь.
Этот номер мне знаком. Танюша нарочно хлопает дверью — пусть «он» думает, что Танюша уехала к маме, а она спрячется в гардеробе.
Д-р-р! — звонок в дверь. Да кто же это может быть? Три часа ночи. Открываю дверь — что такое? Это мне снится? Вхожу я сама в своей коричневой шубе и шляпе, в сопровождении двух милицейских чинов.
— Здравствуйте, это ваша гражданка? — спрашивает дородный участковый. Он хорошо знает нашу семью. Теперь я вижу — из-под моей шляпы торчит острый Танюшин носик.
— Наша! — отвечаю я. — Где вы ее нашли? — А сама смотрю на блестящие пуговицы милицейских и не понимаю, почему они ее привели.
И тут все трое заговорили почти одновременно. Участковый — мягким, назидательным тенорком: «Вижу, гражданочка в вашей одежде под окнами ходит, сперва думал — вы, нет, не вы». Танюша звонко, слегка надтреснуто! «Мы поссорились, я сказала, что уеду к маме, он спрятал мою шубу, мои ботики, я надела шубу его сестры…» Постовой басом, засунув руки за ремень: «Какое детство, какое детство!» Участковый: «А уж ночь-полночь, думаю — что это она тут делает в вашей шубе?»
Танюша: «Я ходила под окном, смотрела, погаснет у него свет или не погаснет?»
Постовой: «Какое детство!»
Участковый и постовой солидно простились, приложив руки к козырькам, а Танюша села плакать. Она сдвинула мою шляпу на затылок, слезы быстро капали на мою шубу. Она была вся розовая, распухшая, и правда «детство». «Он даже не вышел из комнаты… Пусть он бросит этот клей, а то я уеду к маме и больше не верну-усь. Никто с него не требует, делал бы институтскую работу…»