«Милые старые лошади! — думал Давлеканов, лежа в кровати и глядя на печку. А печка ласково посверкивала бликами на своих узорных боках. — И Костров в общем тоже неплохой малый. Я его уговорю. Он подпишет письмо. Сам его составлю, а он подпишет… И я не буду больше „Давлекановым с паровозиком“! Вот вы говорите — игрушка, игрушка! Теперь вы узнаете, что это за игрушка. Вы узнаете, какая это сила. Дайте мне два настоящих паровоза, и я сделаю из них сиамских близнецов!» — И Давлеканов заснул.
Фрау Берта погрузила высокий белый чайник в кастрюлю с кипятком.
— Скорее, Грета, они уже в столовой!
Грета крутила ручку круглого механического ножа. На доску, сгибаясь, шлепались тонкие, розоватые посредине листочки ростбифа. Теперь уложить их на блюдо, немного зелени, кружочки помидоров, несколько маслин. Грета вытерла полотенцем руки и посмотрела на них. Следовало бы заняться руками. Крем, маникюр… Грета пошевелила пальцами, взяла ложку с зубцами и стала с ее помощью превращать масло в воздушные цветочки. Потом взглянула на себя в карманное зеркальце и поправила волосы. Как было весело вчера! Фрау Грета уже давно привыкла к тому, что она старая кухонная крыса. Она даже гордилась своим уменьем делать невесомые цветочки из масла. А со вчерашнего дня в ней поднялось и зашумело что-то непонятное. Что-то непозволительно молодое. Подхватив блюдо с ростбифом, фрау Грета ринулась в столовую.
А фрау Берта, слушая бульканье кипятка в кастрюле, глядя, как он взбирается все выше и выше по белому боку чайника, радостно улыбалась. Как тепло, по-семейному было вчера! Давно-давно у них с Гретой не было праздника. Что и говорить, это все благодаря желанию того жильца, блондина. И ему нисколько не было скучно с пожилыми дамами. И какие веселые штуки он выдумывал! И как смеялся сам! И вдруг желтые щеки фрау Берты порозовели — она, кажется, танцевала кэк-уок! Ай-ай-ай!
Ну, довольно воде кипеть! Фрау Берта подняла крышку чайника. Терпкий аромат чая поднялся вместе с паром.
Войдя в столовую, Берта увидела нетронутое блюдо на столе, чистые тарелки и взволнованные, раздраженные лица жильцов.
Блондин держал в руках исписанный лист бумаги, а тот, с волнистыми волосами, ударял ребром ладони по столу, и протестовал, и не соглашался. Берте так хотелось что-то сделать для блондина. Он терпит неудачу. Голос его стал звонким, он доказывает что-то свое, но тот, серый, он из железа.
— Нет, я не смогу это подписать! Институт не уполномочивал меня приобретать этот продукт!
И тут в столовую впорхнул Краус.
— Вы не забыли? Взгляните в свои программы! Сегодня у нас совещание с представителями завода! — радостно сообщил он.
Совещание происходило в небольшой сравнительно комнате в здании химического института.
Давлеканов и Костров рассказывали немцам о материалах, немцы — о способах обработки. Это было очень интересно. У них применялись новые, не знакомые нам методы. Давлеканов исписал несколько страниц своей записной книжки, он старался не упустить ничего важного. Понравился ему старший мастер завода — невысокий, плотный, в просторной рыжей куртке, с трубкой в зубах и вечно прищуренным левым глазом. Вот кто дело знает!
Этот обстоятельный, детальный разговор объединил их всех. И Костров разговорился, увлекся, видимо, ему легче было о химии говорить по-немецки. Давлеканов почувствовал в нем ученого, досада от утреннего разговора немного остыла.
Когда они, очень довольные встречей, вышли на улицу, Краус сказал:
— До обеда остался час. Хотите, я поведу вас в магазин марок? Ведь вам, доктор Кострофф, нужны марки для вашего сына? Мне это доставит большое удовольствие. Я ведь старый филателист. Ах, наклеивать марки! Это ни с чем не сравнимо! Когда, приняв ванну, в домашних туфлях, я направляюсь в кабинет, жена знает — меня не надо тревожить. И я беру лупу, и погружаюсь в мои альбомы, и я путешествую, и я разгадываю тайны… До боли в глазах я разглядываю сильно увеличенный угол какой-нибудь марки, гашенной пером, от руки, и я рассказываю себе историю этой марки и того, что происходило в стране, когда она была выпущена, и я представляю себе, что за человек был почтовый чиновник, своей рукой погасивший марку, и я изучаю снова и снова все утолщения и зигзаги подписи… — Краус поднял руку и пошевелил пальцами. — Это лучшие минуты моей жизни!