«Вы все те же, — подумал он, — а жизнь другая. Ух, какая жизнь!»
Эта новая жизнь, как джинн из бутылки, поднялась фонтаном из нарисованной в учебнике стеклянной горелки.
А ведь как ему не хотелось садиться за книгу! Как он зевал и выламывался, прежде чем сесть!
Вот стоит столик на тонких, дрожащих ножках. На столике наколота зеленая, вся выгоревшая, исчерченная бумага. На бумаге — книга. Она досталась непросто. Она была призвана служить идее: «Знаю, но не отвечаю. Могу, но не хочу».
Все изменилось. Идея теперь казалась чахлой. Дело было в другом.
«Из физики вы знаете, что вещества состоят из молекул».
«Из физики мы, конечно, знаем, но никогда не придавали значения тому, про что шепелявит Филипп Филиппович. Ну, из молекул так из молекул! Но вот что интересно. Сижу я (весь из молекул, конечно), передо мной стена. Тоже из молекул. А между мной и стеной что? Ничего? Нет, позвольте, это раньше считалось, что ничего! Между мной и стеной тоже молекулы, да еще какие шустрые! Стенные молекулы, те плотно сидят, неподвижно. Мои молекулы — ну-ка, что они там? Да ничего особенного. Плавают, наверное, взад-вперед, пробираются… А вот это самое „ничего“, воздух… Ведь его как бы и нет, а в нем такое происходит! Его молекулы что хотят, то и делают! Летают, кувыркаются, отталкиваются друг от друга — да ну тебя, ты мне надоела! Легкомысленный народ!»
Он сделал движение рукой, как будто поймал их в горсть.
«Сколько их тут у меня в руке? И все хотят на волю. Ладно, летите».
Разжал руку — ничего! Вот тебе и «ничего»! Проходу нет от молекул!
Он читал страницу за страницей, читал «Химию», как «Всадника без головы»! Жадно разглядывал приборы. «Кольцо штатива», «горло фильтра»… Ему так захотелось самому повозиться с приборами. Их ведь нужно составить, собрать! И вдруг он вспомнил слова Николая Александровича: «Опыты будете рисовать на доске!»
«Сфинкс безносый, пирамида трухлявая! Делать надо опыты, а не рисовать! До чего же интересно делать опыты! Мало того, что своими руками производишь чудеса, можно ошпариться, отравиться, сгореть, взорваться, и никто тебе не скажет — не делай, это опасно. Нет, делай, только осторожно».
«Вота оплатает текучестью», — говорит Филин. Ну да, льется из крана, холодная, ленивая, неинтересная. А из чего она состоит? Из двух «ничего», из двух газов. И оба они такие, что-только и жди от них всяких вспышек и взрывов!
«Для безопасности завернем бутылку полотенцем, введем в нее один объем кислорода и два объема водорода. Поднесем к пламени. Сильный взрыв гасит пламя».
«И ведь это, если заниматься по-настоящему, мы бы сами делали в школе! А кислород? В нем все так ярко горит! А магний! Он и в воздухе горит ослепительно и в кислороде?»
И вдруг ему отчаянно, бешено захотелось сейчас же, сию минуту сжечь магний в кислороде! Магний достать можно. А вот кислород? В аптеке, кислородную подушку? Не дадут, если никто не болен. Ага, вот тут способы получения кислорода. Марганцовка найдется. А пробирка? А колба? А горелка? «Я хочу сам делать опыты. Это мне нужно позарез! Должна же быть в школе лаборатория. Не может быть, чтобы ни колбы, ни пробирки!»
Он дочитал книгу и выбежал на улицу.
Капал дождь. Шумели в темноте листья. Горели редкие фонари. Блестели лужи. Спешили темные фигуры прохожих. Пахло листьями тополя и мокрой землей. А жизнь была другая. Не та что вчера. Раньше между деревьями, и домами, и прохожими было пусто, а теперь все заполнено. Рукой не пошевелишь, чтобы целый град молекул не застучал тебе в руку.
Все невидимо двигалось вокруг него, перемещалось, волшебно превращалось одно в другое, и все время неизвестно откуда возникало новое.
Он посмотрел на небо — звезда чуть блеснула сквозь облака. Там, вверху, наверное, свои какие-нибудь молекулы реют, и переливаются, и блещут.
И всего этого в мире так много!
И такое огромное свалилось на маленького еще человека, что ему стало страшно. И радостно и страшно. Еле добрел он до дому и свалился в постель.
Вселенная, с ее морями, океанами, водяными и воздушными, с толпами ее частиц, с ее звездами, туманностями и свечением, дрожала над ним в своей вечной работе.
А зачет?.. И вспоминать не хочется!
За столом на зачете сидели, кроме Николая Александровича, два учителя из другого класса и Колька Тимохин. Но уже не в коровьей куртке, а в черной косоворотке, и голова его казалась удивительно белой.