Брат засмеялся. Ему захотелось поскорей начать «наворачивать».
Брат шагал по темному городу. Ему дышалось легко — беды больше не было. Они с Володей рассыпали ее. И теперь он перешагнул через обломки и шел дальше.
Дома были темные, а небо светлело и начинало разгораться.
Брат поднял голову к небу, в котором медленно, победно менялись краски, раскинул руки да вдруг как завопит: «Все в наших руках!» Оглянулся — никого нет. Поправил кепку, засунул руки в карманы и вполне прилично зашагал домой.
А небо уже стало бронзовым и разгоралось все грознее, все веселее!
7
Звонок на рассвете
У нас появился телефон. Черный, блестящий, новенький. Он был чужим в нашей старой, тихой квартире, но держался начальником. Он не одобрял облезлых стен и скрипучего гардероба в передней. Он потребовал, чтобы над ним в коридоре повесили электрическую лампочку. Брат включил ее и тут же сдернул с сундука под телефоном совершено облысевший коврик. Сундук он застелил клетчатой скатеркой, которая украшала некогда стол интересного денди.
Голос у телефона был резкий, деловой, не домашний. Этот голос шел из тех страшных для меня мест, которые назывались «учреждения». В одном из них, в научно-исследовательском институте, работал теперь брат, и там, невидимо для меня, проходила его главная жизнь.
Сперва я боялась телефонных звонков, как боялась учителей, директоров, всякого начальства, и начинала метаться: а что я должна сделать? Потом ничего, привыкла.
С телефоном вместе появились у нас в квартире слово «полимер» и еще имя — Иван Степанович. Собственно, имя это я слышала и раньше, но теперь оно прямо-таки поселилось у нас.
Если в ответ на звонок раздавалось: «Здравствуй, Иван Степанович!», то звонить я шла на улицу, в телефонную будку. Сорок минут, час — меньше они не разговаривали. И все время слышалось — полимеры, полимеры… Это слово было тогда, новым и необыкновенным.
Брат не сидел теперь уютно после работы и не копался в марках (у него была недурная коллекция), не приглашал меня слушать радио, не ходил в кино и к приятелям, и у него сейчас никто не бывал. Он словно сбросил с себя все, что у него было спокойного, домашнего, и голос у него стал какой-то новый, телефонный, и он был все время взвинчен, наэлектризован, он стал таким же деловым, как телефон. По вечерам он сидел за столом, напряженно согнувшись, быстро листая книги, быстро записывая что-то, виден был только затылок, поднятые плечи, груда книг и бумаг сбоку. Подойти к нему было страшно, как к оголенному проводу, — того и гляди дернет током.
— Не хочешь — не говори! — сказала я брату. Мы сидели за столом, я наливала ему суп, а даже звери в зоопарке добрее к тем, кто их кормит. — Не хочешь — не говори. Но должна же я знать, что происходит!
— Понимаешь, дорогая, мне поручили самостоятельную работу. Я создаю изоляционный лак. Для электрических машин. Не простой, а золотой. Гибкий, прочный, стойкий. Лучший из лучших.
— Ну, как идет работа?
— Читаю пока. До меня ведь тоже над этим думали. О смолах читаю. Ищу нужную мне смолу. И знаешь, — сказал брат доверительно, по-старому, — читаю чужое, а в голове свое появляется. Как спички — чиркаются об чужое и зажигаются!
Теперь я поняла — брат изменился, но телефон тут был ни при чем. Просто интересное дело захватило его целиком. А телефон доносил до нашей квартиры отголоски того мира, где проходила главная часть работы брата, и это было для меня ново.
Как-то вечером я собиралась позвонить подруге.
— Здравствуй, Иван Степанович! — раздалось в коридоре.
Да, поговоришь теперь! Я присела на стул в передней.
— Я решил залезть к ним в нутро! Ввести в самую молекулу неполярные группы! — Голос у брата был смелый, победоносный.
Теперь я думаю: может быть, в то время для начинающего химика это действительно было смелое решение? Но тогда меня только больно задел ликующий голос. Я ревновала.
— Фенол! — почти кричал брат. — Фенол я буду менять! Да, уверен! Как твое мнение, а? Да, по этому пути я и пойду!
Вот таким голосом во времена «нашей лаборатории» брат говорил о каком-нибудь удавшемся опыте и говорил со мной, а не с каким-то Иваном Степановичем. Я его даже и не видела ни разу.
— А почему к нам не придет твой Иван Степанович?
— Некогда, некогда ему по гостям ходить. У него вся жизнь расписана по минутам, и каждая минута дорого стоит — он все время выдает что-нибудь для человечества. А что он сможет выдать для человечества, разговаривая с тобой? Ровно ничего!
— А когда он висит по часу на телефоне, человечество от этого много получает?
— А как же? Иван Степанович удивительно умеет включаться в чужие задачи и помогать другим выдавать для человечества!
Однажды я пришла домой, мне открыл брат. Что-то он какой невеселый.
— Ты что такой?
— Завяз я, дорогая…
— В смоле?
Он не заметил моего «юмора» и сказал серьезно:
— В смоле. Пойдем поговорим?
«Как ликовать, так с Иваном Степановичем, а как горевать, так со мной!» — думала я, идя за братом в его комнатку.
Мы уселись на железную кровать, на синее покрывало, заткнули себе под бока подушки и начали разговаривать.
— Ты знаешь, я, кажется, «не оправдал надежды»!
— Ты?! Не может быть!
— Я сам в это полностью не верю…
— Ведь все шло хорошо.
— Да, я шел по верному пути. Шел и иду.
— Ну, так что же?
— Ну… видишь ли, существующие искусственные смолы слишком хрупки. Из них не сделаешь изоляционного материала…
— Существующие? А разве…
— Ты что думала, твой гениальный братец создает первую в мире искусственную смолу?
Я именно так и думала, но промолчала.
— Так вот, эти смолы надо сплавить с эластичными маслами, а они не сплавляются.
— Так что же делать?
Брат стал подробно рассказывать, что он думает сделать. Он увлекся и забыл, что перед ним не химик, а всего только друг химической мысли, да еще бывший. Я мало что поняла, но слово «фенол» меня задело. Оно было мне знакомо. И еще мелькало в его рассказе незнакомое слово «альдегид».
— …Я думал о них днем и ночью, я старался вчувствоваться в них, понять их возможное поведение, я думал о каждом в отдельности и об обоих вместе…
— А какие они, эти фенол и альдегид? — перебила я брата.
— Какие? Ну, альдегид — это просто бесцветная жидкость, пахнет формалином, а фенол — кристаллики, такие розоватые.
Я была уверена, что фенол красивее. Я представила себе россыпь розовых кристаллов, одни — бледные, другие — густо-розовые, и все блестят. Я определенно была на стороне фенола.
— И я решил изменить фенол.
— Конечно, фенол! — обрадовалась я.
— Ведь альдегид при соединении с фенолом в конечном счете не даст той прочности, которая мне нужна, хотя и легко растворится в масле. Но решить — это одно, а проверить на опыте — другое. Каждый опыт — это государственные денежки. Это тебе не «наша лаборатория»! Ничего лишнего позволить себе нельзя. С изменением фенола я управился быстро. А дальше, — брат выпустил сильную струю дыма и покачал головой, — дальше началась адская работа. Я и сейчас в этом аду. Надо найти тот самый один-единственный момент сочетания всех условий, при котором смола будет растворяться. Ухватить этот момент за тончайший, скользкий волосок! Когда ты в радиоприемнике ищешь какую-нибудь станцию… Чуть недовернешь — не то. Перевернешь — опять не то. А тут в сто, в тысячу раз сложнее. Там только движение, а у нас температура, время, катализаторы и многое другое, и такое, чего ты понять не можешь… Я вот думаю, может быть, исходные вещества недостаточно очищены?
Брат зажег погасшую папиросу. Я удивилась, какие у него сухие, морщинистые руки, а концы пальцев, самые подушечки — в беловатых пузырях. Хватал, наверное, горячую реторту голыми руками — ловил момент.