Однажды она сказала:
— А чем это так хороши твои полимеры?
Они присели у тонконогого столика, и брат исписал формулами, черточками, стрелками два листа бумаги, объясняя разницу между мономерами и полимерами. С карандашом на весу он посмотрел на Танюшу — понимает ли? Ведь она математик, должна уметь отвлеченно мыслить.
Танюша была задумчива.
— Какие они милые! — сказала она вдруг.
— Кто — милые? — опешил брат.
— Твои… полимеры.
— Но почему же они милые?
— Они такие способные, деятельные, такие щедрые… Из них можно столько всего сделать… — Она очень одобрила полимеры и осталась довольна разговором. Танюша всегда с охотой раскрывалась навстречу всему хорошему.
— Что ты такая веселая? — спрашивал ее брат.
— Я просто ехала в автобусе, просто смотрела в окно, и мне было так хорошо, так весело!
Однажды она заявила:
— Я заработала сто рублей!
— Как это? — Брат поднял брови.
— У меня в сумочке были деньги: на портниху — раз, на плату за ученье — два, за электричество — три! А в комиссионном были туфли… Такие… — Танюша закрыла глаза.
— Ты их купила? Как же ты заработала?
— Стояла, стояла и… не купила, и сто рублей остались в сумочке. Значит, я их заработала! — ликовала Танюша.
Иван Степанович так ни разу и не пришел к нам пить чай. Он так и остался для нашей семьи (исключая брата) лицом мифическим, телефонным. Зато Шурка Дымский заходил… за мной. И уводил меня в кино и на концерты. Что ж, я ходила. Мне даже льстило, что мой кавалер не какой-нибудь мальчишка-чертежник из нашей мастерской, а молодой ученый с именем. Да и ни один мальчишка-чертежник за мной не ухаживал, так что выбирать не приходилось.
— Нина дома? — раздавалось в передней. Шурка так старался говорить басом, что у него получалось: «Нына дома?»
Когда он в первый раз взял меня под руку, я почувствовала на своей руке словно чугунное ядро. Ну и бицепсы у Шурки! Брат рассказывал, как он с детства упражнялся с гантелями. Мне показалось, что я прикована к Шурке, к его тяжелому, устойчивому корпусу. Шагая рядом, он бил по земле крепкими ногами, а я диковато поглядывала на него сбоку. Мне хотелось вырваться от Шурки, и в то же время рядом с ним я чувствовала себя увереннее, даже значительнее. Насчет пьес и кинокартин у Шурки всегда было свое мнение. Правильное. Я с ним соглашалась. Но вот мы приходим на концерт. Я слушаю предконцертную мешанину звуков с обрывками мелодий, шум движения людей, гляжу на серебряные стройные трубы органа, на медовую желтизну пюпитров, занавесей, паркета… и мне как-то по-особому хорошо. Появился дирижер. Минута тишины, всегда немного страшная, — и начинается. Шурка не участвовал во всем этом. Музыку слушала я одна. Это было грустно. Мне хотелось, чтобы Шурка слушал, чтобы его проняло, чтобы у него заблестели глаза, размягчилось лицо. Мне жалко было Шурку, как бывает жалко глухого. Мне нужно было подружиться с ним, раз уж мы все равно ходим вместе в театр и на концерты. Но Шурка был для меня закрыт, я в нем ничего не понимала.
И все-таки он уже стал для меня — пусть немного — своим. С ним было уютно и надежно. Только зачем мне эта преждевременная устроенность? А жизнь? Я еще ничего не видела, ничего не сделала. И я не понимала себя.
В день моего рожденья Шурка принес мне книгу, которую написал он, Александр Дымский, создал, так сказать! Лицо у него было торжественное, губы немного дергались от смущенья. Книга была завернута в бумагу, а еще он протянул мне картонную трубу. Я, конечно, первым делом заглянула в трубу. Ух, каким густым, прекрасным запахом ударило оттуда! Я запустила в нее руку, укололась и вытащила огромный букет роз, белых и красных. Почему же он запихнул их в трубу? Наверное, трудно было запихивать? Понятно! Не мог же он, А. Д., идти по улице с букетом!
Книгу я развернула только на другое утро. Было воскресенье, и я на свободе делала смотр своим подаркам.
Серая обложка. Черными буквами наверху — «А. Дымский». Внизу — «Технология производства…» не помню уж, какого производства.
Раскрыла книгу, и мне стало жарко. На первом листе крупными синими буквами было написано: «Моей Нине». Да что же это? Еще никто ничего не сказал, и вдруг — моей? Как же теперь быть?
— Дорогая, нет ли у тебя мягкой резинки? — Брат неслышно вошел в тапочках. — О, что это? Шуркина книга? — Он взял ее и стал с жадностью рассматривать. Переворачивал, хлопал по обложке. — Да-а-а… — говорил он восхищенно. — Да-а-а! Ты мне дай почитать, дорогая. Все-таки Дымский — потомственный химик, и отец его, и дед… да и сам он — голова! В большие ученые выходит твой Шурка!
Я так обрадовалась! Даже не обиделась на «твой». Пока брат говорил, Шурка рос и рос в моих глазах, я видела его сильную, главную сторону, а мне сейчас просто необходимо было гордиться Шуркой. Мне стало весело.
— Ты что же вчера так рано ушел? Заглотал кусок торта и удалился? Танюша без тебя такое выдавала!
— А что она рассказывала? — встревожился брат.
— Много… И про бабушку Марью Ивановну!
— Как? И про бабушку тоже?
— Да, про то, как бабушка ехала в автобусе…
— Довольно, я это все слыхал сто раз! — Брат нахмурился.
— Да ты не сердись, у нее это так симпатично получается!
Брат улыбнулся.
— Дорвалась, значит. А я вчера дорвался до работы без ее непосредственного участия.
— Что-то я замечаю, что ты все стараешься отделаться от ее непосредственного участия. А она все обижается и уезжает к маме.
— Ты думаешь, мне не хочется с ней побыть? — Брат горестно сдвинул брови. — Но это меня отвлекает, а мне сейчас нельзя отвлекаться. Мне ведь тоже нравится, когда она что-нибудь рассказывает, а я ее обрываю.
Я по себе знала, как он умеет оборвать: «Короче, короче…» Обидно обрывает. Но я закалена с детства, и к тому же сестра. Танюше труднее.
— Ты эгоист! Ты только и думаешь о том, отвлекает она тебя или нет, о ней ты совсем не думаешь!
— Иногда вовсе забываю! — Он поднял брови. — Никак еще не привыкну к семейной жизни.
— Ты только вот что учти: ей трудно до конца понять, что такое для тебя твоя работа, и она совсем еще девочка, и ей все от тебя обидно, и ты должен чувствовать за нее ответственность.
— Да-а-а, — вздыхает брат, окутываясь табачным дымом, — да-а-а!
— Ну ладно, как у тебя двигается-то?
— Двигается, только… на месте. А тут еще вызывают меня к начальству и поручают одну интересную и срочную работу.
— Так это здорово!
— Да, здорово, но клеем заниматься будет еще труднее.
— Да брось ты этот клей, занимайся пока институтской работой, она тебя поднимет.
— Да, — кивнул он кротко, — поднимет. Это ты права, дорогая. Кстати, ее тоже не очень просто сделать. И конечно, клей надо бы пока оставить…
Брат сидел напротив меня, худой, угловатый, с красными веками, локтем упираясь в коленку, в сухих серых пальцах дымила папироса. Я следила за улетающим дымом и понимала, что это не ответ, что я его не уговорила.
— …Но тут есть одно обстоятельство, не знаю, поймешь ли ты…
— Какое?
— А такое, что я уже не могу из этого вылезти. Ведь я хожу где-то близко, вот-вот… и выйду на верный путь. Ты знаешь, — он посмотрел на меня веселее, — ведь я «по дороге» почти два клея изобрел! Да! На один даже авторское свидетельство получил. Но это не то. А то, что мне нужно, рядом, здесь, но я еще не вижу, я брожу ощупью, как слепой. И это так мучительно! — Он затолкал папиросу в пепельницу. — Я прозреть хочу! Мне видеть надо! И тогда я все успею. Все сделаю. И свой клей и институтскую работу. И с Танюшей буду каждый вечер в кино под ручку ходить. А теперь давай мне Шуркину книгу, я ее полистаю. Правда, это не о клеях, но все равно интересно.