Еще в первое посещение я заметил одну характерную особенность в отношениях Оленьки с отцом: что бы он ни сказал, все вызывало у нее смех. Стоило ему только рот открыть, пробурчать что-нибудь даже невразумительное, как она тут же начинала хохотать. Смех вспыхивал в ней какими-то судорожными толчками, при этом она смотрела на отца с нежностью. Валентин Гаратович держался с нами обоими с суровой укоризной, как с нашкодившими школярами, что делало ее веселье еще более бурным. Под конец и я заразился от нее дурнинкой и начал гнусно подхихикивать. Допустим, Валентин Гаратович уныло изрекал, словно сообщал о конце света:
— Когда я был писателем, в ЦДЛ можно было на десятку прилично поужинать. Да еще, представьте себе, с вином.
Оленьку скрючивало от смеха, и я подтренькивал тенорком, вовсе не понимая, что такого смешного он сказал. Или:
— Вот вы, Иван Алексеевич, говорите — наука. Что там наука? Скоро у нас на десять человек будет один, умеющий писать и читать. И это еще не предел. Вы посмотрите результаты опросов в школах. Девочки мечтают стать проститутками, а мальчики — киллерами. Самые сейчас престижные профессии.
Тут уж Оленьку хватал смеховой паралич, и я смущенно отворачивался. Замечу, Валентин Гаратович на странное поведение дочери никак не реагировал, хотя все больше мрачнел.
Пора было уматывать. Я поблагодарил хозяина за кофе.
— Если не возражаете, Валентин Гаратович, договорим в другой раз. К сожалению, мне пора.
— Воля ваша, — заметил писатель, уставясь в пол. — Я, собственно, только высказал свое беспокойство.
Оленьку последний раз тряхнуло смехом, как током, и она поплелась за мной по коридору, волоча два огромных чемодана.
— Чемоданчики-то оставь, — сказал я. — Зачем они тебе?
— Как зачем? Тут бельишко, мелочевка всякая на первое время.
— Надо сперва кое-что обсудить.
— Обсудим в машине.
Солнце вокруг. Открыли окна, курили. Не знаю, как объяснить, но я чувствовал некое раздвоение: с одной стороны, ощущение большого собственного паскудства — полуживой по моей вине Герасим в больнице, и прочее такое, что давило совесть, а с другой стороны, необыкновенный душевный подъем, чистый, как на грибной охоте или на зорьке над рекой, когда крючок потянула неведомая, крупная рыбина. Причина раздвоения сидела рядом и гневно сверкала темными очами.
— Не хочешь меня, так и скажи. Чего тебе еще надо? Или я плохо готовлю? Или нехороша собой?
— Не понимаю, как это вообще взбрело в голову?
— Что — это?
— Переехать ко мне. Тебе что, дома плохо?
— А то! Ты их видел?
— Ты не любишь родителей?
— Очень люблю. Потому и бегу от них. Невыносимо смотреть. Они же истраченные, высосанные. Коммерсанты! Лучше я при тебе буду служанкой, чем с ними тюки на рынок таскать.
Глаза ее наполнились слезами, и я перевел разговор на другое.
— Тебе неинтересно, что вчера произошло?
— А-а, я тебе не верю. Кто это Щуку посадит? Да у них вся милиция на побегушках. Но это неважно.
— Что — неважно?
— Я все равно туда больше не вернусь.
Как истинная женщина, хотя и юная, она не умела договаривать свои мысли до конца, и то, что утаивала, было неизмеримо важнее того, что произносила вслух. Лет двадцать мне понадобилось, чтобы понять и оценить это женское свойство.
— Когда же ты решила, что будешь жить со мной?
Улыбнулась, слезы высохли.
— Не усложняй, Иван Алексеевич. Я хоть молодая, да не дурочка. Вижу, как ты маешься. Влюбился — и маешься. Не надо, успокойся.
— Чушь какая-то, — заметил я неуверенно.
— Нет, не чушь. Ты так устроен, все привык взвешивать, рассчитывать, оглядываться вокруг — кто что скажет, не осудят ли. Вы все так устроены. Вечно создаете изо всего проблемы, а проблемы никакой нет. Нам хорошо вместе, верно? Ну и ладушки. Не надувайся только, как сыч. Покантуюсь у тебя недельку или месяц — сколько понравится. Надоест — прощай Оленька. Вот и все. Не замуж собираюсь.
— И на том спасибо.
— Замуж мне, пожалуй, рановато. Захочу ребеночка родить, тогда подумаю. В любом случае тебе ничего не грозит. Ты в мужья не годишься, любимый.
— Почему это?
— Потому.
— И все-таки — почему? Раз начала, договаривай.
— Господи, Иван Алексеевич, ну какой из тебя муж? Ни кола ни двора.
— Как это ни кола ни двора? А квартира, а машина?
— Вот эта тачка? Да мне месяц назад один итальянец, Джанни Флоретти, фирмач настоящий, руку и сердце предлагал, и то я отказалась.
— Почему же отказалась?
От ответа уклонилась, коснулась моей руки:
— Не обижайся. Я ценю, что ты для меня сделал.
— Что я для тебя сделал?
— Как же! В квартиру ночью пустил, денежки заплатил за целых две недели. Бандюков не испугался, задницей рискнул. Это настоящая любовь…
— Все сказала?
— Я же не отказываю тебе окончательно. Поживем — увидим.
Беда не в том, что я увлеченно поддерживал бредовый разговор, а в том, что сердце сладко екало в такт ее словам. Вне зависимости от того, что она произносила, Оленька казалась мне умной, ироничной и сверхъестественно желанной. Крепчало любовное наваждение, замешенное на возрастном слабоумии — и что с этим делать? Так микроб проникает в кровь. Единственное лекарство — переболеть, переждать, пока организм сам с этим справится.
Я завел мотор и тронулся с места. По дороге заехали на Черемушкинский рынок, прикупить чего-нибудь вкусненького: Оленька хотела фруктов, а я намерился взять бараньей парнинки для поддержания потенции. Путешествие по рынку оказалось нелегким испытанием. Пока ходили между рядов и приценивались, смуглоликие красавцы продавцы раз сорок изнасиловали Оленьку на моих глазах, при этом она даже не поморщилась. На меня джигиты не обращали никакого внимания, словно я был при ней собакой-поводырем. Правда, один разгорячившийся абрек, предложивший ей бесплатно ящик помидор, лишь бы оставила телефончик, благосклонно ткнул пальцем:
— Дядька у тебя сильный, да! Пусть несет ящик. Хороший помидор, сочный, как твои щечки, красавица!
С ухажерами Оленька обращалась пренебрежительно, глядя насквозь и словно не слыша. Уже в машине объяснила:
— С хачиками главное не вступать в контакт. Потом не отвяжутся. Про них преувеличивают, что вроде они звери. Нормальные ребята, только настырные. Оксфордов, конечно, не кончали. Мозгов-то нет.
— Тебе виднее, — сказал я.
С того момента, как мы вернулись в квартиру, мир для меня сузился до узкой щелки, через которую я подглядывал за Оленькой. Млел, блаженствовал, превращаясь в натурального идиота. Ряд прекрасных изменений милого лица. Она бродила по комнате, хлопотала на кухне, переодевалась, подкрашивала губы, смеялась, пила пиво, напевала, курила, дерзила, хохотала, падала на кровать, подманивая похотливым, многообещающим оком, кусалась, вопила, замирала, как небо в сумерках, — и меня не покидала мысль, что все это происходит в другой реальности, куда мы переместились по волшебству.
В нормальное состояние меня вернул телефонный звонок, раздавшийся среди ночи. Я снял трубку:
— Алло!
Голос ответил мужской, незнакомый, официальный:
— Иван Алексеевич?
— К вашим услугам.
— Нам необходимо встретиться.
— С удовольствием. Вы кто?
— Это неважно. Это при встрече. Запишите, пожалуйста, адрес.
Я сказал, что запомню. Звонивший назвал юридическую фирму «Алеко», расположенную на Беговой.
— Завтра утром, хорошо?
— В чем все-таки дело? Хотя бы намекните. Не могу же я ехать…
— Комната восемнадцать, — сухо сказал мужчина. — Уверяю, это в ваших интересах, Иван Алексеевич.
— Что в моих интересах?
— Наша встреча, что же еще, — он хмыкнул, будто икнул, и повесил трубку. Я сидел завороженный. Оленька дремала, сверив с кровати голую руку.