— Вспомнил, Витя, где отец?
— Ах, Гарий Хасимович, зачем вы так? Зачем губите простодушных? Грех великий. Вы по доброй воле лукавому служите, а дяденьку Абдулку сманили обманом. У него разум детский и душа наивная. Ему бы землю обихаживать, цветы сажать за оградкой, а он людей терзает. У него сердце кровоточит. Отправьте его домой, на солнышко, на природу. К жене с детками. Его Господь простит. Палача другого найдете. Их в Москве на каждом углу по десятку. Сегодня время рассады.
— Плохой мальчик, — прогудел сбоку абрек. — Совсем плохой. Давай не связываться, бек. Прошу тебя!
Шалва машинально загородил лицо ладонью, заслонился от голубого сияния. Опасался, что опять серая паутинка всплывет на глаза. Нет, обошлось.
— Последний раз спрашиваю, Витя. Где отец?
— Чей отец? Мой? Вам его не найти, Гарий Хасимович. Да и срок у вас почти весь вышел, чтобы искать. Скоро за вами придут.
— Кто придет?
— Не знаю точно. Но обязательно придут. Я слышу шаги.
Шалву озарила внезапная догадка.
— Уж не чумаки ли тебя подослали, Витюша?
Спросил — и тут же спохватился: почему чумаки? Он же сам распорядился доставить бледную поганку на дознание. Что-то с мозгами творится неладное, под черепом звон. Ничего удивительного. Безумие заразная штука, как грипп. От мальчонки к нему перетянулось. И не только к нему, даже Абдулку зацепило, у которого отродясь никаких мозгов не было.
— Дай-ка шило, — велел он абреку. — Голову ему подержи. У тебя рука не поднялась, у меня подымется.
Он принял единственно верное решение: ликвидировать очаг заразы.
Абдулка не посмел ослушаться, хотя по гримасам было видно, что затея ему не по душе. Это ему-то!
— Держи крепче, — прикрикнул Шалва.
Витя Старцев извивался, как червяк. Шалва придавил хрупкое тельце своей тушей, кольнул два раза шилом наугад, да все мимо, щеку проколол и бровь. Голубые светлячки ускользали от железного острия, точно два живых огня. Невероятно! Страх мохнатой лапкой коснулся мужественного сердца Гария Хасимовича. Вдобавок Абдулка жалобно ныл:
— Давай отпускать, хозяин. Мочи нет…
Шалва ткнул ему в зубы кулак с зажатым шилом, тот даже не почувствовал. Только костяшки пальцев себе рассадил. Внезапно Шалва ощутил, что рутинная процедура усмирения сморчка переросла в некое ритуальное действо, имеющее глубокий этический смысл. Отступать нельзя, некуда отступать.
— Ты-ы! — заорал на Абдулку. — Сомлел, как баба! Мало мы их передавили, белобрысых ваньков? Очко заиграло? Возьми себя в руки, абрек. Не позорься.
— Передавили много, — отерев кровь с губ, возразил Абдулка. — И еще передавим. Но не таких. Этот совсем плохой. От него вред будет. Отпускать надо.
Мальчик притих, слушая перебранку. Следил за рукой Шалвы. Изуродованное лицо, в синяках, дырках и кровяных подтеках, по-прежнему хранило внимательную, доброжелательную улыбку. Сияли на нем голубые, речные оконца.
Шалва приподнялся, уселся покрепче на его животе.
— Кем себя вообразил, Витя? Героем? Мучеником? Не заблуждайся. Среди вас нет героев, а может, и не было никогда. Вся ваша страна — бродячее скопище пьяниц и дебилов. Только и ждете, под какое ярмо сунуть шею. Ну, что скажешь?
Витя мягко ответил:
— Гарий Хасимович, не бойтесь. Судить вас буду не я. Но смерть моя за вами побежит.
Шалва обрадовался. Надоумил, гаденыш!
— Говори, где отец?!
Витя улыбался.
— Сцена из третьего акта: допрос партизана. Вы хороший актер, Гарий Хасимович.
— Ах, актер!
Размахнулся и сквозь наплывающую дурноту всадил шило мальчику в грудь, туда, где сердце. С такой силой, показалось, половину рукоятки погрузил… Второй раз ударить не успел. Абдулка смахнул его с лежака на пол. Гарий Хасимович глазам своим не поверил.
— Ты?! На меня?! Посмел?! Собака!
Могучее тело абрека тряслось, как в падучей.
— Худо будет, хозяин. Отпускать надо. Шайтан рядом.
Следом услышал вовсе невероятное. Мальчик с проколотым сердцем, свеся голову вниз, участливо окликнул:
— Не ушиблись, Гарий Хасимович?
Два сумасшедших на одного — это чересчур. В голове раздался громкий щелчок — и сознание ненадолго вырубилось…
…В «Полис» Климов приехал загодя — часов в семь. Походил, огляделся. Стриптиз обещали дать к десяти, поэтому народу в клубе было немного. В основном завсегдатаи. Это сразу видно по тому, как клиент сидит, как заказывает, — по жесту, по тону, по одежке. Здесь гужевалась публика, как сказал бы покойный Райкин, специфическая. Богатая, но с душком. От некоторых сильно воняло. В баре, в игорном зале, в ресторане — повсюду запах стоял, как на собачьей свадьбе. Климов вписывался в общую категорию: в кожаных штанах, с обтянутой задницей, в яркой рубахе, в кургузом пиджке-лимоне — с подмалеванными бровками, с румянами на щеках, с пронырливым взглядом. Не полный педик, но и не случайный гость. Его «повели» от гардероба, но он не понял, откуда засветили. Похоже, из телеглазков, напиханных повсюду. Наверное, так положено по инструкции: чужак.
На рекогносцировку ушло около часа, и теперь он представлял внутреннее устройство «Полиса» не хуже, чем расположение собственной квартиры.
Хороший, деловой разговор состоялся с барменом, усачом в смокинге.
— Освежиться бы, — развязно обратился к нему Климов.
— Ничего лишнего не держим, — ответил усач.
— Лишнего не надо. На одну ноздрю — и харэ.
— Чего-то раньше вы вроде к нам не захаживали?
— Питерский я, с оказией.
— Питерский — и прямо к нам?
— Любопытный ты очень, — усмехнулся Климов. — Не бойся, не меченый. С Хасимычем встреча назначена. Понял, нет?
— Это нас не касается, — но сообщение произвело на бармена впечатление. Он поднял глаза к потолку — получил там, видно, указание — и передвинул по стойке белый пакетик.
— Скоко? — спросил Климов.
— Одна денежка. Извиняюсь, чистый натурель. Климов отдал зеленую сотню, пошел в туалет.
Заперся в кабинке, развернул пакетик, лизнул. Действительно, кокаин-экстра, без экологических добавок, производимых в ближнем Подмосковье. Высыпал отраву в унитаз, дернул ручку.
В коридоре наткнулся на лихую девицу, прихорашивающуюся перед зеркалом. Длинноногая, в набедренной повязке и в лифчике. Черные космы вроде мотоциклетного шлема. Личико забубённое, как у Барби.
— Молодой человек, угостите сигареткой.
Приятно потянуло началом века.
— О-о! — протянул Климов обрадованно. — А бухтели, что здесь исключительно мужской приют. Я уж душевно захандрил.
— Обманули, — уверила девица. — У нас на любой вкус товар.
Климов галантно потрогал ее пышные титьки: не накладные ли? Девица жеманно хихикнула:
— Все свое, не сомневайся.
С ней и провел остаток вечера, до прихода Шалвы. Устроились в укромном уголке, каких было много по всем комнатам. Низенький полированный стол, банкетка на двоих. Официант (или как он тут назывался) принял заказ. Вино, фрукты, кофе, пирожные, шоколад. Себе для солидности Климов попросил чизбургер с ветчиной. Девица отказалась, но велела добавить пузырек «Абсолюта». Пояснила глубокомысленно:
— Изжога замучила.
Ее звали Алиса. Климову она сразу полюбилась. Биография обычная: школа, институт, первая проба сил на панели. Данными Господь не обидел, да и удача улыбнулась — вскоре поднялась до этого шикарного заведения. Теперь, считай, старость обеспечена. Рассказывала о себе Алиса искренне, без рисовки, хотя ей было, чем гордиться. На иглу не села, осталась в разуме, в блеске красоты. Многие ее товарки половины пути не прошли, как сковырнулись. Но это ведь не ее заслуга — цыганское счастье.
— Какая же у тебя такса? — поинтересовался Климов.
— Тебя не разорит, — успокоила Алиса. От «Абсолюта» она раскраснелась, оживилась и еще больше похорошела. — Если хочешь, дам бесплатно.
— За что же мне такая привилегия? — удивился Климов.
— Догадайся.
Климов пораскинул мозгами, но ни к какому выводу не пришел. Загадка хоть и маленькая, но любопытная. В отношениях между новыми русскими, а также обслуживающим их персоналом (от государственных чиновников до проституток и киллеров), разумеется, не имели значения обычные человеческие ценности — симпатия, любовь, единомыслие, дружба; любая услуга, от коммерческой до интимной, оплачивалась по твердому прейскуранту, цены менялись лишь в зависимости от колебаний биржевого курса валюты. Поэтому предложение любви на халяву показалось Климову сомнительным. Можно допустить, что чуткая девушка почувствовала могучий запас энергии, накопленный им в лесу, и потянулась на зов плоти, но тоже вряд ли. Если бы Алиса была эмоционально неустойчивой, она не удостоилась бы штатной работы в «Полисе».