Валерик ответил доверительно:
— Он тебя обманул. В Москве нет такого места, куда я не знаю дороги. Может, на всем свете такого места нет. Тебя как зовут?
— Лика.
— Ты чья, Лика?
— Ничья, папы с мамой.
— В школе учишься?
— В девятом классе, ага.
— Парень у тебя есть?
— Был. В армию забрали.
— Ждешь его?
— Вот еще! — забавно скорчила рожицу. — Не понимаю, почему вы спрашиваете, спрашиваете, а я отвечаю, как дурочка.
Валерик уже решил, что обязательно должен с этой девочкой переспать, но не так, как обычно: раздел, слил дурнинку, одел, выгнал, — а по нормальному, как с живым осмысленным существом, а не с телкой. Мысль дикая и новая.
— Пойдем, Лика. Вон, видишь кафе с пингвином. Угощу мороженым.
— Вы не ответили, кто вы такой?
— Не бандит, не бойся. Торгуем помаленьку, чем Бог пошлет. Торговый бизнес, понимаешь?
— Людьми, наверное, торгуете?
— Почему так подумала?
— Но вы же хачик?
Прозвучало как будто: «Но у вас ведь гонорея?» Валерик, однако, не рассердился. Он разговаривал с глазастой малолеткой серьезно, обстоятельно:
— Не совсем. По отцу — хачик, по матушке — русский. А ты что же, с хачиками не водишься?
— Они злые очень. Да теперь и наши ребята такие же. Не угадаешь, кто злее. Я ни с кем не вожусь. С Митей дружила…
— Которого в армию забрали?
— Ага. Но я его не любила, так уж, от скуки.
— Пойдем… чего стоять. Посидим за столом. Не трону, обещаю.
Поплелась за ним в некотором сомнении.
За мороженым и шампанским он узнал много подробностей ее легкого девичьего бытования. Лика жила неподалеку, на Зацепе, с мамой и отцом и с братиком Левушкой, который мечтал стать киллером, но пока только закончил шестой класс. Сама она еще не знала, что будет делать после школы. Раньше они жили неплохо: отец работал таксистом, мать — на какой-то фирме уборщицей. Но недавно отца покалечили: подвозил трех парней в Митино, оказались духарные, не заплатили. Он стал качать права, его страшно избили, повредили позвоночник какой-то железякой. Теперь неизвестно, когда будет ходить и вообще встанет ли на ноги.
— На что же вы живете вчетвером? — удивился Валерик и опять поймал себя на странном, можно сказать противоестественном, интересе ко всему, что связано с этой малолеткой. От ее белозубой, светлой улыбки, как от солнца, его окатывало жаром. Наваждение, думал он, или порча.
Материально им помогал брат отца, дядя Сережа, который тоже раньше работал таксистом, но в последнее время занялся сбытом запасных деталей и ворованных тачек и сильно преуспел в частном предпринимательстве. Подумывал даже открыть собственный магазин и автомастерскую.
После третьего бокала шампанского Лика, разрумянившаяся, но по-прежнему задумчивая, призналась Валерику уже как доброму знакомому, что и сама, конечно, могла бы неплохо зарабатывать, ей часто мужчины делали солидные предложения, но не лежит у нее душа к этому занятию. Противно как-то. Подруги-одноклассницы, давно оперившиеся, считали ее немного чокнутой, за что она на них иногда обижалась.
— Я не чокнутая, — сказала она с досадой. — Просто не хочу.
— Понимаю, — солидно кивнул Шустов.
— Вообще-то я мечтаю стать актрисой, хотя это не модно.
— Имеешь право, — поддержал Валерик. — Мордашка у тебя смазливая и все остальное на месте.
— Для актрисы самое — главное талант, — поправила девушка. — Откуда я знаю, есть ли он у меня. Самое ужасное, никак нельзя проверить.
— В этом могу помочь.
— Как?
— Есть кое-какие связи в ихнем мире. Режиссер один знаменитый, давно у меня на крючке.
В ее глазах мелькнуло недоверие.
— Нет, Валера, когда на крючке, это ненастоящее.
— Объясни, — не понял Шустов.
— В театре или в кино не возьмешь силой. Это как в жизни. Режиссер скажет, что у меня талант, потому что вас боится или что-то вам должен, но на сцене обман сразу раскроется. На сцене все взаправду. Ну вот, Валера, вам пример. Вы можете сейчас сказать, что влюбились в меня, и я сделаю вид, что поверила. И все у нас будет хорошо, можем даже пожениться. Но если бы вы на сцене признались в любви, зритель засвистит и зашикает. В театре истинные чувства невозможно подделать.
Валерик был озадачен.
— Ты что-то путаешь, малышка. Как раз в театре все понарошку. Поэтому он и есть театр.
— Нет, Валера, это не так. Когда-то, наверное, это было так, когда жизнь была настоящая. Теперь все по-другому. В жизни ничего хорошего не осталось и правды в ней нет. Люди ходят в театр, чтобы не сойти с ума и убедиться, что они еще не совсем звери.
— Но…
Девушка подняла руку, глаза блестели возбужденно, как два синих парашютика.
— Не спорьте, Валера, знаю, почему вы спорите. Вы смотрите всякое дерьмо по видаку, всякие боевики и порнуху, а в театре, в настоящем театре не были ни разу. Ведь правда, да?
Валерик немного распсиховался.
— Если ты такая умная, то почему же пошла со мной? Ведь я не из театра. Я из жизни.
— Не знаю, — смутилась Лика. — Вы какой-то жалкий, потерянный. А я все-таки женщина. На меня это действует.
Скажи кто-нибудь час назад Шустову, что он будет внимательно слушать подобный бред, он посчитал бы этого человека сумасшедшим, но слушал, ничего.
— Ты женщина? — уточнил он.
— Ну конечно. Разве не видно?
— Ко мне поедешь?
— Тебе очень это надо?
— Да, — сказал Валерик, чувствуя необычайный прилив тоски. Будто разверзлась яма, куда прыгать вовсе не обязательно, а он уже летел.
Она согласилась, как они все соглашаются, когда чуют запах денег: и женщины, и девушки, и девочки, — никто не может устоять перед деньгами, хотя одни ценят себя дешевле, другие дороже, и сколько женщина просит за себя, столько она и стоит. Проблема женщины — всегда вопрос цены, не более того. Опытная, красивая самка часто завышает цену, и, если мужчина попадается на ее уловку, втайне начинает его презирать. Валерик Шустов был из тех мужчин, которые переплачивают просто из любопытства, чтобы посмотреть, что из этого получится. Получалось иногда забавно. Как электрический ток при опытах с лягушкой, немотивированная щедрость партнера приводила женщин в состояние повышенной сексуальной экзальтации.
Он не сомневался, что новая подружка сбита на ту же колодку, что все они, но что-то его настораживало. Его никто никогда не называл жалким и потерянным, да и кому такое могло прийти в голову. Женщины заискивали перед ним, мужчины боялись, а эта шмакодявка выказала наивную жалость. С таким же успехом Красная Шапочка могла пожалеть волка, клацнувшего перед ней зубастой пастью. Дескать, не повреди, миленький, зубки, когда будешь хрумкать мои косточки. Была во всем ее поведении подозрительная искренность, щекотавшая воображение.
Валерик привез ее на конспиративную квартиру в Свиблово, оборудованную всем необходимым для продолжительной лежки, и здесь они провели двое суток, почти не вылезая из постели. Он испытал такой свирепый голод по женской, трепещущей, сочной плоти, словно до этого несколько лет мыкался на необитаемом острове. Юную жрицу любви не смутил могучий напор, она во всем ему соответствовала, в неистовых судорогах страсти вопила так, что у него чуть не лопались ушные перепонки. Сигналы внешнего мира не долетали в Свиблово: они настолько увлеклись любовным поединком, что забыли обо всем на свете. Ее школа, родители, его неотложные дела — все отступило куда-то. Подкрепленный водкой, снова и снова поднимался Валерик в отчаянную атаку, но ни разу не почувствовал себя по-настоящему удовлетворенным победителем, что повергло его в глубокое раздумье. Их бесконечное соитие наполнилось знобящей, томительной мукой незавершенности.
Возможно, на Валерика удручающе действовали вспышки детской, глубокомысленной болтовни, которые ритмично чередовались у нее с приступами вакхического безумия. Он уже подумывал о том, что надо поскорее ее прикончить, иначе от нее не избавишься. Неугомонным, дурашливым лепетом, как скальпелем, она проникала в такие глубины его естества, куда он сам давно не заглядывал. Сладко и тошно. Ее прелестное личико, с тенями истомы, с влажным, ненасытным ртом, всплывало вдруг высоко под потолком, отдалялось к звездам, отчуждалось — и вызывало в памяти семейный портрет из альбома, где запечатлелись веселые лица милых сестренок, коих он сто лет как не видел. Все это было признаком крайнего душевного переутомления, может быть, мозгового сбоя, замешенного на нелепой попытке утвердиться в податливой девичьей плоти, врасти в нее насовсем, как дерево врастает в землю.