Он лежал на земле, зажимая пальцами рваную рану в левом боку. Ее близнец расположился у него в груди, и сквозь грязные лохмотья плоти проглядывали ребра — молочно-розовые и жуткие. Альтвиг без колебаний опустился в алую лужу, взял менестреля за локоть и потряс.
Никакого результата.
— Рикартиат, — пробормотал парень. Пробормотал, сам того не желая, потому что было совершенно ясно: друг давно мертв.
Но менестрель дернулся, открыл зеленые глаза — глаза цвета окиси хрома, что бы это ни значило, — и посмотрел на храмовника. Улыбнулся, отчего ссадина на подбородке разошлась и начала кровоточить, и попросил:
— Принеси, пожалуйста, Хайнэсойн.
— Нет необходимости, — повторил Шэтуаль, невесть когда догнавший Альтвига. В руках он вертел красивый, покрытый серебряным узором револьвер.
— Зачем он тебе? — спросил храмовник. И помотал головой: — Сражаться уже не надо. Мы вынесем тебя на поверхность, обратимся к хорошему лекарю, и…
— Нет, — голос Рикартиата, и без того слабый и тихий, сорвался. — Не вынесете.
— Почему?
— Мне осталось не больше часа. Гляди.
Менестрель не мог указать на небо, но Альтвиг догадался обо всем сам. Вверху, едва не касаясь шпиля центральной Башни, горел золотом часовой механизм.
— Пятьдесят шесть минут, если быть точным, — оценил инкуб. И расплылся в улыбке: — Пятьдесят шесть минут мучений. Готов? Я надеюсь, тебе достаточно больно?
— Чудовище, — выдавил Рикартиат. И снова обратился к другу: — Альтвиг, убей меня, пожалуйста.
Храмовнику показалось, будто он падает в бездонную пропасть.
— Что? — глупо переспросил он. — Убить? Ты сошел с ума? Дома тебя ждет Илаурэн, она вся извелась. Кроме того, ты ведь мечтал о мире без инквизиции, о свободе магии… и написал столько новых песен… ты не можешь вот так просто сдаться! Не можешь поверить каким-то идиотским часам! Слышишь меня?!
Менестрель сомкнул веки. На его лице отразилась жалкая попытка скрыть, сколько боли причиняет каждая чертова секунда.
— Он прав. — Шейн застыл за спиной Альтвига и выглядел, словно каменная скульптура. Ни единой эмоции. — Мы не в силах его спасти.
— В силах! — закричал парень. — Еще как в силах! Если вы все перестанете притворяться, что это конец, и поможете мне его поднять…
— Перестань, — велел повелитель. И принял протянутый инкубом револьвер. — Отойди.
— Да это же бред собачий! — Храмовник вскочил и закрыл Рикартиата своим телом. — Я тебе не позволю!
— Все, что ты сейчас делаешь — это заставляешь его страдать дольше необходимого.
— Альтвиг, — тихо произнес Мреть. — Альтвиг. Знаешь, как эльфы говорят? Hinne na lien. Hinne na lien, когда им приходится… — он подавился кровью и закашлялся, а потом с трудом добавил: — приходится прощаться.
— Ты… — парень обернулся, подставляя револьверу спину, и дико заорал: — Ты идиот! Идиот, кретин и придурок! Я наконец-то сумел тебя отыскать, я выяснил, кем был раньше, я нашел дом, который действительно стал моим домом! А ты… ты…
Храмовника трясло, будто в лихорадке. Синие радужки посветлели, по щекам катились слезы, но парень их просто не замечал.
— Ты ждал меня восемьдесят пять лет! Неужели теперь умрешь?!
Рикартиат не ответил. Он был бледен до зелени, сквозь кожу можно было без труда рассмотреть тонкие нити вен и сосудов. И Альтвиг — неожиданно даже для себя самого — признал: его действительно не получится спасти. Серафимы постарались на славу, чтобы их пленник остался пленником навсегда. И криками, отчаянием и страхом незваный спаситель ничего не добьется.
Его молчание смутило спутников, и Шейн опустил оружие. Шэтуаль уставился в небо, следил за шестикрылыми тварями и боялся глядеть в сторону людей. Храмовник тихо стоял над полумертвым другом, а потом поднял глаза на часовой механизм.
— Сорок восемь, — упавшим голосом сказал он. И, закрывшись изодранным рукавом, пробормотал: — Я тебя ненавижу.
Он отобрал у повелителя револьвер, устроил палец на спусковом крючке. Рикартиат снова открыл глаза, но, кажется, уже слабо понимал, что вокруг него происходит. И тем не менее улыбнулся:
— Эльфы говорят: «Hinne na lien», Альтвиг. Я рад, что ты все-таки вернулся.
Тот вздрогнул и крепко зажмурился. Громыхнул выстрел, револьвер выпустил порцию серебра и затих, потеплев, в холодной ладони.