— Подавай товары! — кричали Сторожеву бабы. — Куда спрятал, черт паршивый? Себе все небось захапал?
Напрасно Сторожев рыскал по домам и складам, напрасно порол пленных, они ничего не знали о мануфактуре и коже и клялись, что станция пуста.
Мужики злобно поносили Петра Ивановича, бабы кидались на него и грозили выцарапать глаза… Снова и снова трещали двери складов, снова и снова шарили в подвалах… Ничего, кроме пяти бочек керосина!
Петр Иванович самолично роздал керосин мужикам и бабам. Восторга не было.
Глава вторая
Вокзальный колокол известил о подходе к станции Тамбов-1 поезда из Москвы. На перроне в ожидании поезда, прохаживаясь, разговаривали представители тамбовского командования, совдепа и секретарь губкомпарта Борис Васильев. Был холодный день, шел январь двадцать первого года. Из вокзала, обшарпанного, с выбитыми стеклами, битком набитого приезжим людом, выходили мешочники, посматривали на рельсы, пропадающие за пакгаузами и складами, зябко ежились и возвращались обратно.
Поезд медленно подплыл к перрону. Из вагона, остановившегося напротив вокзала, вышел человек среднего роста, в командирской шинели того времени, в буденовке. Он носил очки, из-под которых прямо и холодно смотрели светлые глаза. Длинные волосы, удлиненное, сухощавое лицо делали его похожим на молодого Чернышевского. Он поздоровался с Васильевым и прочими, не очень приветливо кивнул головой военным и, скорее мимоходом, пожал их руки.
— Опять в Тамбове, товарищ Васильев? — обратился он к секретарю губкомпарта.
— Да вот вызвали из Донбасса, Владимир Александрович. Что ж, где ни работать, Тамбовская губерния знакомая, люди тоже.
— Да, да, — улыбнулся Антонов-Овсеенко — это был он. — Прослышан, как вы тут советскую власть ставили и с эсерами воевали в восемнадцатом году.
— Придется повоевать опять.
— Да, и бой будет серьезный.
Так, разговаривая, они вышли на привокзальную площадь, где стоял сильно потрепанный «мерседес-бенц» допотопного образца и несколько саней. Васильев пригласил Антонова-Овсеенко в автомобиль, сам подсел к нему, пригласил еще двух военных, встречавших особоуполномоченного ВЦИК. Остальные разместились в санях. Машина, пыхтя и изрыгая вонючий газ, тронулась с места, выехала за заставу и покатила по Интернациональной улице мимо домов с забитыми окнами и дверями, мимо заборов, заклеенных плакатами и лозунгами тех тревожных лет, «Окнами РОСТА», газетами «Красное утро», «Правда о бандитах»… Заметив в руках Васильева пачку газет, Антонов-Овсеенко попросил его дать их ему. Пока автомобиль, хрустя шинами по засыпанной снегом мостовой, еле плелся к центру города, Антонов-Овсеенко читал «Правду о бандитах». Он читал, а в глазах его искрилась недобрая усмешка.
— Так, так, — заговорил он, складывая газеты и возвращая Васильеву. — Разбили, рассеяли, уничтожили… Позвольте, — он обернулся к военным, сидевшим позади, — но наш поезд трижды был обстрелян антоновцами, а под Козловом целый полк их спокойненько маршировал в версте от железной дороги…
Военные, смущенные этим замечанием, молчали. Васильев усмехался, но тоже помалкивал. Машина тем временем подъехала к большому дому, выкрашенному в шоколадный цвет. Краска во многих местах облупилась, и внешне здание выглядело неказисто. Васильев первым вышел из машины, пригласил за собой Антонова-Овсеенко; военные последовали за ними. Антонова-Овсеенко вели по анфиладе комнат, убранных роскошно.
— Зачем мне этот музей? — пожав плечами, спросил он.
— Да вот наши товарищи, — еле заметно улыбаясь, сказал Васильев, — решили, что тут и быть вашей резиденции.
На лице Антонова-Овсеенко появилось недоумение.
— Позвольте, — он удивленно смотрел на своих спутников. — Значит, здесь мне придется принимать коммунистов из уездов и волостей, рабочих, агитаторов, пленных антоновцев, крестьян… Но не подумают ли они, что в Тамбов приехал не уполномоченный советской власти и партии, а новоявленный советский вельможа? Чепуха! Мне нужна комната в гостинице, где я буду жить, и две комнаты служебные: одну — мне, другую — помощнику.
— У нас дьявольская стужа в учгеждениях, — заметил один из военных с самодовольным лицом и редкими усиками, он заметно грассировал. — Пгосто собачий холод.
Скрывая резкость, Антонов-Овсеенко сказал: