— Скажи, пожалуйста! Он что же: коммунист ай большевик?
— Это я тебе в момент разобъясню, — вызвался Никита Семенович. — Большевик, Фрол, это само по себе, а коммунист, это, обратно, само по себе… Ленин — он большевик, а вот Листрат помоложе, он, выходит, коммунист.
— Это пошто ж они по-разному кличутся?
— Для порядка и, обратно, для отлички. Но, скажу, точка у них одна: что у этого, что у энтого. Ты, Фрол, иди к нему без сомнения. Поди, расспроси хорошенько… Когда, мол, товарищ Ленин, полное замирение выйдет, устал, мол, народ воевать, пахать бы ему, сеять. — И такая тоска прозвучала в словах коммунара, соскучившегося по дому, по хозяйству и земле, что Фрол Петрович слезу пустил, а потом сказал:
— Ты уж на меня понадейся. Все выложу. Я к нему с полным сурьезом пойду.
— Желаешь, довезем тебя до Тамбова, — предложил Листрат. — К вечеру поезд туда пойдет. А там и до Москвы недалече.
— Это ты меня ублаготворишь, Листрат Григорьевич, — солидно согласился Фрол Петрович. — Буду ехать, а где и пешочком идти, мужицкое горе узнавать, чтоб все как есть Ленину выложить.
Глава седьмая
Но что же делает Антонов-Овсеенко, полномочный представитель ВЦИК, комиссия, в которую вошла вся высшая власть Тамбова и специальный представитель ВЧК?
Антоновцы все еще в полной силе, Сторожевы собираются засевать землю, ту самую, которую комбеды отдали бедноте, и Тамбов по-прежнему в железном кольце.
Только наивные люди удивляются: почему Антонов-Овсеенко не расскажет всенародно о своих планах? Почему молчит?
Молчание лишь видимость. Это затишье перед ураганом, это собирание и накапливание сил — политических и военных — перед сокрушительным ударом.
Столько наломано дров с восстанием тамбовских мужиков и так все запутано, что требуется время и напряжение всей воли партии для прояснения мутных пятен, для развязывания сложных узлов. Их можно разрубить ударом топора, — так предлагают политические молокососы. И они продолжают путать.
Рейд военных частей Орловского округа провалился. Но в донесении приведена оглушительная цифра: за один день взято полторы тысячи пленных!
Полторы тысячи пленных!
Антонов-Овсеенко не слишком верит, вместе с Васильевым едет в тюрьму и допрашивает пленных. Что же он выясняет?
Оказывается, добрых три четверти захваченных — мужики: середняки, беднота, поддавшаяся на провокацию союза и отступавшая вместе с главными силами Антонова. Владимир Александрович смотрит на Васильева. Тот пожимает плечами.
Представитель ВЦИК возвращается в кабинет, созывает полномочную комиссию, зовет тех, кто сочинял победоносную реляцию и на весь белый свет хвастался трофеями — мужицкими лошадьми, санями и добришком, увезенным из дому.
Следует разнос, какого от Антонова-Овсеенко за все это время не слышали.
Комиссия решает: всех «пленных» мужиков немедленно выпустить и отправить домой, «трофеи» вернуть, более или менее подозрительных допросить и, если окажется, что вина их перед советской властью не так уж велика, освободить.
Затем Антонов-Овсеенко предлагает созвать конференцию крестьян.
Он сам пишет прокламацию к восставшим мужикам:
«Товарищи крестьяне! Приближается весна, подходит время посева, надо к нему подготовиться… Земля зарастает сорняками и обеднела. А вы, что вы делаете?.. Вы до сих пор, конечно, еще ни о каком посеве не думали… А время не ждет!..
Опомнитесь! Вся Россия перешла к труду, и вам надо сделать то же! Для того чтобы нам по этому поводу сговориться, послушать вас, узнать ваши недовольства и найти единый язык рабоче-крестьянского люда, мы собираем в Тамбове крестьянскую конференцию. Всем делегатам будут бесплатно предоставлены добрые харчи и помещения. Каждое село должно послать одного, а то и двух представителей, тех, кого выберет мир. Мы обещаем вам свободное и дружное обсуждение ваших дел и нужд!»
Ни трескучих фраз, ни огульных обвинений, ни лишнего слова, которое могло бы смутить и без того смутное сознание мужиков. Только о том, что ближе всего для крестьянского сердца, писал Антонов-Овсеенко. Только о труде взывали к ним партия и советская власть словами своего представителя.
В коридорах помещения, занимаемого полномочной комиссией ВЦИК, пчелиный улей. Народ здесь толчется с утра до ночи. Снуют взад-вперед военные, гражданские, вид у всех озабоченный, в глазах усталость. Сводки, донесения потоком идут сюда: Антонов-Овсеенко хочет знать все, что делается в самых дальних уголках губернии. Помощник надрывается, разговаривая по телефону. Иной раз звонит несколько телефонов, и он не знает, за какую трубку хвататься. В приемной терпеливо ждут очереди вызванные уполномоченным ВЦИК; за дверью, в кабинете слышатся голоса — то громкие и негодующие, то ровное жужжание. Антонов-Овсеенко то и дело выходит из кабинета, наводит у помощника справки, спрашивает, когда же, наконец, будут гранки воззвания по поводу губернской конференции крестьян, помощник тут же звонит в типографию, там отвечают, что гранки готовы, но не вычитаны корректорами. Антонов-Овсеенко торопливо говорит: