Увидав Тому, пастух прервал рассказ и подал ему руку.
— Давно мы не виделись с твоим батей, а ведь одногодки. Дай-ка, думаю, зайду, угощу своей сливодрянкой. Настоящий денатурат из сливы и кизила. Ну а ты как? Растешь, а? Растешь! Расти, расти, скоро мы тебя оженим. — И, мысленно повторяя свои последние слова, подмигнул шутливо и потянулся к бутылке. — Женихов на селе раз-два, и обчелся, так что девчонки заглотят тебя, как просфору. Так вот, приметил я одну молодую учительницу, не знаю, откуда она появилась. Глаза такие — так и зыркают во все стороны. Гоню я стадо намедни. Возле собака трусит — мирно, спокойно. А она вдруг как закричит, заплачет… Ужас! — Пастух запрокинул голову, отпил и подал бутылку Томе: — Попробуй… — И, вернувшись к разговору об учительнице, добавил: — Я слышал, что такие, которые пугаются, хорошие…
Тома смутился и поспешил глотнуть из бутылки. Ракия обожгла горло, выжала из глаз слезы.
— Какова? Огонь, а?
Тома согласно кивнул.
— Такая ракия была у меня только один раз. Давно-давно. Жила у меня тогда огромная собака Караман. Придумал я ее сфотографировать. Позвал из города фотографа. Помню, по фамилии Лучков. Снял он мою собаку, и я угостил его. Собрался он уходить, а встать не может. Все же поднялся, шагнул и растянулся на лестнице. Понимаешь, пластинка, на которую была снята собака, разлетелась на куски. Стыдно стало человеку, так и не показался больше. Привез я другого, из Чирпана.
— Сохранилась ли фотография? — полюбопытствовал Тома.
— А почему бы нет! — удивился пастух. — В рамку вставил! По правде, рамка была не для собаки. Тейко, прости его бог, приготовил ее для себя. Так уж получилось, сняться не смог, вот и досталась рамка Караману. Когда зайдешь ко мне, то сразу увидишь. Снимок выгорел, но видно, что собака была хорошая.
Тома слушал пастуха, но думал о своем. Старик захмелел. Он все громче хмыкал, хлопал ладонью по колену, то и дело поднимал бутылочку. Тома понял, что задуманный разговор с отцом придется отложить. Он еще посидел немного и ушел в соседнюю комнату. Лег, но пьяное бормотание за стеной не давало уснуть. И, когда он задремал, уже в полусне, уловил голос отца:
— А что, учительница, говоришь, стоящая?
Тома улыбнулся, да так и заснул с улыбкой на лице. Утром он дождался отца у колодца и рассказал ему о советах Динки. Старик выслушал, нахмурился и отрезал:
— Пустяки! Если он мог, то первым делом устроил бы себя. А об учебе подумаю. Если обзаведемся буйволами, разбогатеем, тогда и будем думать о науке. А сейчас тебе достаточно и того, что есть…
— Но… — попробовал возразить сын.
— Никаких «но», — одернул его Старик. — Сколько мог — я тебя учил. Больше не могу! Стар уже…
— Но я не прошу у тебя денег.
— А куда пойдешь? Некуда! Выброси из головы эти глупости. Да смотри, не забудь про учителку. Покрутись вокруг нее. Что ни говори, каждый месяц зарплата в дом пойдет. Я сказал все! — И, не выслушав доводов сына, он повернулся к нему спиной и зашагал к хлеву.
Запестрели по городам и селам осенние ярмарки.
Люди готовились к ним все лето. Ребята собирали оброненные в полях початки кукурузы, чтобы продать и скопить левы. Хромой певец Петко Топалал штопал старый зонтик и подбирал в свой репертуар кто знает откуда выкопанные песенки о страшных событиях и душещипательных историях. Софийский цирк натягивал свой белый купол. За неделю до открытия ярмарки уже вертелись «чертовы колеса». Новые выставочные павильоны готовились показать достижения кооператоров.
Ночами тесная немощеная площадь городка кишела народом. Сверкали на качелях разноцветные лампочки. Кашляли, захлебывались движки. С плоских стен тиров улыбались накрашенные девицы, сзывая деревенских женихов.
Каждый веселился как душе угодно. В набитых до отказа пивных музыканты глохли от собственной музыки, задыхались от едкого запаха кебаба.
Томе нравилось толкаться в толпе, задерживаться у тиров и, как всякому парню, пробовать меткость своего глаза.
Тут, среди крика фокусников и хриплых голосов модных певцов, он чувствовал себя как рыба в воде.
Нынешняя ярмарка была для него долгожданным событием. Уже с раннего утра он смешивался с оживленной толпой, на какое-то время забывал о том упрямом чувстве, которое зрело в его душе все это лето. Шутил со случайно встреченными старыми знакомыми, заигрывал с девушками, а глаза его не переставали шарить по лицам людей. Иногда он прибавлял шаг, устремляясь за каким-нибудь пестрым платьем, но вдруг останавливался, разочарованный и опечаленный. Девушка и вправду походила на Маргу, но от этого было не легче. И странное дело, к вечеру обострялось непривычное для него чувство одиночества.