Давно это было, но Тома не может забыть. За одни те слова он готов тысячу раз целовать руку отца. Она приносила ему хлеб, когда он учился в гимназии, сколотила ему солдатский чемодан, писала ему кривые, иногда бессвязные, но теплые слова, посылала выстраданные трудом деньги, чтобы он чувствовал себя, как другие, не знавшие нищеты. Эта рука никогда не приносила ему зла. Все это Тома знает. Но влечет его другая жизнь. Он мечтает о шумных студенческих вечерах, о тихих и таинственных университетских аудиториях. Придет ли это когда-нибудь? Вряд ли! Старик расплевался с кооперативом, с односельчанами и этим загородил дорогу сыну. Кто его примет сейчас в университет? А деньги?.. Деньги, пожалуй, можно найти. Их легче заработать, нежели доверие… Вернувшись с военной службы, Тома думал, что все пойдет у него легко: «Поговорю с председателем, и делу конец…» Но вышло иначе, председатель не захотел с ним говорить. Бросил: «Яблоко от яблони недалеко падает», — и захлопнул перед ним дверь. Так закончилась их встреча. Вечером Тома присел рядом с отцом и издалека начал разговор, но Старик задумчиво посмотрел на него и вдруг прервал:
— Ты хочешь понять, почему я ушел из кооператива?.. — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — До того, как это случилось, я работал на овчарне. Главным у нас был председательский шурин. Однажды он пришел и забрал ягненка. Для банкета, сказал. Ладно, забылся этот случай. Но вдруг я узнаю: его делают бригадиром рыбного хозяйства. Когда он сдавал дела другому, я, улучив удобный момент, спросил его про ягненка. А он: «Ничего не знаю. Новый начальник пускай отвечает». А сам в бухгалтерию заявил, что у меня не хватает одного ягненка и с меня надо удержать деньги. Правда, узнал я об этом позже. Забегал туда-сюда. И заварилась каша. Пожаловался председателю, но он лишь посмеялся надо мной: «Где, — говорит, — у тебя были глаза? Надо было смотреть в оба. А теперь нельзя ничего исправить…» Я не выдержал, погорячился. На следующий день в канцелярии заявил, чтобы взяли с меня за пропажу, швырнул заявление о выходе из кооператива и поминай как меня звали. Что ж, голодными мы не остались. Без них обойдемся! — отрезал Старик, и на его лице сурово застыли морщины, глубокие, как от удара топора. Жизнь его не миловала, и он привык смотреть на нее исподлобья.
Сейчас он опустил руки, молчаливый и задумчивый, как скиталец на распутье, не знающий, куда идти. Тома смотрел на его суровое лицо, и нежность завладевала его сердцем. Он готов был крикнуть: «Отец, почему ты такой, отец?..»
Но, не привыкший к нежным чувствам, он отвел взгляд, скользнул по горящим углям и зажмурился.
Утром, с первым грузовиком, приехали трое других рабочих бригады. Все они были из Димитровграда и каждый день ездили ночевать домой.
Тома и его отец работали аккордно, отдельно от них. Вставали до рассвета и по холодку готовили сита. Соседи заставали их за работой, с лопатами в руках. Они уже перебросали по целой куче песка.
— Погубит вас жадность, — ворчал Цоко Длинный. Он был высок ростом, сутулый, с тонкими болтающимися, как веревки, руками.
«Будто десять лет висел на крюке», — думал Тома, оглядывая Цоко. Цоко не любил работать. То, опершись на лопату, философствовал, то подолгу просиживал на корточках за кустами. Эти бесстыдные хитрости злили его напарника Динку, сухопарого, с морщинистым, но моложавым лицом мужчину.
— Пойду посмотрю, не свалился ли он в уборную, — шутил он, хотя ему было не до шуток. В конце концов Динка и Цоко стали работать каждый сам по себе. В первое время Цоко не изменял своим правилам, по-прежнему медленно двигалась в его руках лопата, так же подолгу он пропадал за кустами. Но в день получки Цоко явно расстроился — карман его оказался полупустым. На другой день он не отправился на грузовике на ночлег в Димитровград, а напросился спать к отцу Томы.
Со временем Цоко еще больше похудел, весь как-то заострился.
— Вижу, ты решил фигуру беречь! — подшучивал над ним Динка.
Длинный не отвечал, делая вид, что не слышит. Оживал он лишь тогда, когда в кустах подавала голос какая-нибудь птаха, он вторил ей, мастерски подражая. Его товарищи удивлялись:
— Смотри-ка!
— Ну и ну!
— Лопата — не твое занятие!
— Тебе бы в цирк! Почему не идешь?
При упоминании цирка Длинный не выдерживал, с нескрываемой гордостью произносил:
— Бывал я там…
Однажды ночью Тома спросил его:
— А что ты делал в цирке?
— Играл…
— На чем?
— На барабане…
Ответ охладил любопытство парня, и он больше не спрашивал. Но Цоко не мог так легко отказаться от прекрасных воспоминаний о своей музыкальной карьере.